Полис, логос, космос: мир глазами эллина. Категории древнегреческой культуры - Игорь Суриков

А скульптура эллинизма являет уже полный отход от классических традиций: в ней значительно больше динамизма, бурных проявлений эмоций и страстей. В нагнетании «ужасов» скульпторам порой отказывает чувство меры. Полны неудержимого движения лучшие работы эллинистических мастеров – «Ника Самофракийская» (III в. до н. э.), «Лаокоон» (I в. до н. э.), произведения пергамской школы, из которых особенно замечательно скульптурное убранство алтаря Зевса в этом городе (II в. до н. э.). Впрочем, сохранялись и ваятели, ориентировавшиеся на классические образцы, о чем свидетельствует «Афродита Мелосская» (II в до н. э.), но не они теперь определяли общий дух искусства.

А теперь от историко-искусствоведческого обзора перейдем к некоторым обобщениям. Великий Аристотель в одном из своих многочисленных предельно точных и метких суждений заметил, что в искусстве можно изображать людей (да, в сущности, и всё остальное) тремя способами: либо такими, какими они должны быть, либо такими, каковы они есть, либо такими, какими они кажутся[167]. Легко заметить, что здесь охарактеризованы базовые принципы трех художественных стилей: соответственно классицизма, реализма и импрессионизма.

Если подойти к истории древнегреческого искусства с этой меркой, то получится следующее. V в. до н. э., так называемая высокая классика, – время господства классицизма: художники создают идеальные, обобщенные образы. Затем усиливаются черты реализма и индивидуализации. Наконец, возникают и импрессионистические элементы, впервые явственно проступающие у Лисиппа[168] и распространившиеся после него: персонажи начинают изображаться такими, какими они нам кажутся, то есть усиливается момент субъективизма. Но это уже – завершающие шаги эллинской художественной традиции, и на смену им затем приходит полный упадок.

В любом случае можно утверждать ответственно: ничего подобного, скажем, «Черному квадрату» Малевича у древних греков никогда не появилось бы и не могло бы появиться. Их искусство в целом всё-таки всегда ориентировалось на окружающую нас и воспринимаемую нами объективную действительность («природу»), а не на внутренний мир художника.

Разумеется, говоря о максимальном реализме, принятом в античную эпоху, следует учитывать, что технических возможностей для полного осуществления такого реализма было у художников еще явно недостаточно. И приходится только удивляться тому, как они, пользуясь лишь весьма скромным арсеналом средств, всё-таки очень многого.

Так, знаменитейший живописец 1-й половины V в. до н. э. Полигнот имел в своем распоряжении только четыре краски (белую, черную, красную и желтую). Но при этом создавал многофигурные композиции («Взятие Трои» и др.), стремясь передать глубину пространства, объемность фигур. Лишь в конце того же столетия художник Аполлодор открыл эффект светотеней и полутонов; вот этим-то практически и было положено начало живописи в современном смысле слова. В IV в. до н. э. живописец Павсий изобрел технику энкаустики (живописи разогретыми восковыми красками), что позволяло добиваться новых визуальных эффектов.

* * *

Но вернемся к греческому рационализму. Был ли он всеобъемлющим, одержал ли в умах людей полную победу над традицией, обычаями старины? Иными словами, наступил ли в классической Греции «Век Разума»? Или общество по-прежнему в основе своей оставалось традиционным (т. е. ориентированным на традиции предков и религиозные мифы)?

Ответ на поставленные вопросы очень сложен – и прежде всего потому, что он не будет однозначным. С одной стороны, совершенно несомненно: по сравнению с более ранними древними обществами, да даже и по сравнению с более поздними обществами средневековыми античное греческое было на много порядков более рациональным. Прослеженное нами рождение философии, науки – яркое тому доказательство.

Но мы видели и другое: едва ли не любая сторона эллинского бытия являлась полем постоянной борьбы противоположных начал – и их же постоянного взаимодействия. Был Аполлон, но был и Дионис. Работали философы, ученые – но в ту же самую эпоху действовали и мистические пророки, причем подчас философ и пророк – одно и то же лицо.

Рационализм «разбавлялся» изрядной дозой иррационализма. Выдающийся исследователь античности Эрик Робертсон Доддс свою главную книгу посвятил именно этой тематике – иррационализму в сознании греков. Он так и назвал ее: «Греки и иррациональное»[169]. А сама эта традиция в науке – видеть в эллинской цивилизации не только светлые силы разума, но и темные силы эмоций, страстей, – берет свое начало, как мы знаем, с Ницше.

Иррационализм проявлялся во многом: например, в неискоренимых суевериях, обуревавших многих жителей греческих полисов. Философ и ученый IV в. до н. э. Феофраст, ученик Аристотеля, так обрисовывает тип суеверного человека:

«…Если ласка перебежит дорогу, то он подождет, пока кто-нибудь другой не перейдет или пока сам не перекинет три камня через дорогу… Если мышь прогрызет мучной мех, он идет к толкователю знамений и снов за советом, как поступить. И если тот велит отдать мех в починку кожевнику, то не слушает и по возвращении совершает очистительный обряд. То и дело он совершает очищения своего дома… Если по дороге услышит крик совы, то не идет дальше, не воскликнув: “Со мной Афина владычица!”. Могил он сторонится и не пойдет к покойнику или к роженице, но скажет, что остерегается осквернения… И всякий раз, как увидит сон, отправляется к снотолкователям, прорицателям и птицегадателям вопросить, какому богу или богине ему молиться… Заметив помешанного или припадочного, он в ужасе плюет себе за пазуху»[170].

По поводу ласки нужно пояснить, что этих зверьков античные греки держали в своих домах для ловли мышей; привычные нам в этой роли домашние кошки тогда еще не были завезены в Европу из Египта. А в целом, как можно видеть, суеверия эллина весьма напоминают суеверия людей нашего времени. То же относится и к желанию узнавать будущее. Ныне для этого ходят к гадалкам и ворожеям, читают гороскопы на последних страницах бульварных газет; а в Греции, как мы знаем, существовал совершенно официальный институт оракулов.

Или вот еще один характерный пример. В утро перед Саламинской битвой командующий афинским флотом Фемистокл приказал заколоть на алтаре нескольких знатных персидских юношей, незадолго до того захваченных в плен. Делалось это, чтобы снискать благоволение богов. Человеческие жертвоприношения… В наши дни такого, пожалуй, не встретишь и в самых отсталых обществах. А тут высококультурные, рациональные греки – и всё же они приносят в жертву людей!

А уж животных-то приносили в жертву божествам сотнями и тысячами. Справедливо пишет С. С. Аверинцев: «Разве при наших размышлениях о классической античной архитектуре нам легко вообразить, что во время своего функционирования древние храмы, включая Парфенон и другие беломраморные чудеса Эллады, должны были напоминать общественные бойни? Как бы мы вынесли запах крови и горелого жира? А ведь это был быт античных святилищ»[171].