Зеленый лик - Густав Майринк

В самой вышине кружили, атакуя друг друга, странные, похожие на крылатых рыб, сгустки тумана, ниже громоздились сверкающие белоснежными шапками горы облаков, а между ними в долине, освещенной косыми лучами солнца, был виден незнакомый южный город с плоскими крышами и мавританскими арочными проемами в стенах.

Гордые смуглолицые мужи в развевающихся бурнусах величаво шагали по глиняным мостовым в такой ужасающей близости, что можно было видеть движение глаз при повороте головы, при этом казалось, что они равнодушно поглядывают вниз, на амстердамское безумие… За городскими стенами раскинулась красноватая пустыня, края которой стирались облаками, а по пескам в мерцающей воздушной зыби призрачной чередой шел караван.

Эта сказочно-яркая фата-моргана держалась в небе, наверное, не менее часа, потом она стала блекнуть, и вскоре остался лишь высокий, сияющий сахарной белизной минарет, а потом и он вдруг утонул в облаках.

Только ближе к вечеру Хаубериссер, держась за стены домов, сумел кое-как выплыть из людского моря и, перейдя через канал, окончательно выбрался из толчеи.

Попасть к Сваммердаму было уже невозможно, так как на пути к нему пришлось бы еще раз пробиваться сквозь толпы на тех же улицах и пересечь Биржевую площадь. И Фортунат решил вернуться в свое уединенное жилище и дождаться более удобного случая.

Он опять погрузился в мертвую тишину лугов. Все поднебесное пространство было заполнено какой-то непроницаемой пыльной массой.

Ощущение пустынности было настолько сильным, что, спеша домой, он слышал лишь шуршание сухой травы под ногами и шум в ушах.

Позади лежал черный Амстердам, напоминавший в закатном зареве сгустки пылающей смолы.

Полнейшее безветрие, на дамбах – багровые полосы, все вокруг вымерло, лишь иногда раздавался вялый всплеск рыбы.

Когда опустились сумерки, пустошь словно подернулась движущимся пеплом – из нор повылезали полчища мышей, с писком забегавших по земле.

Чем темнее становился ландшафт, тем стремительнее нарастала разлитая в природе тревога, хотя ни один стебелек вокруг, казалось, был не в силах даже шелохнуться.

На водах цвета болотной жижи временами возникали маленькие воронки, хотя воздух над поверхностью был совершенно неподвижен, или вдруг расходились круги, будто кто-то бросал невидимые камешки, но через секунду-другую вновь мерцала мрачная гладь.

Хаубериссер уже мог различить в темноте силуэт голого тополя возле своего дома, как вдруг между Фортунатом и деревом выросли взметнувшиеся до неба какие-то белесые столбы. Призрачными громадами они беззвучно двинулись к нему, оставляя на земле борозды вырванной травы, и устремились в сторону города.

Эти смерчи миновали его без всякого шума, подобно безмолвным, коварным, смертоносным духам атмосферы.

Обливаясь потом, Хаубериссер вошел в дом.

Жена кладбищенского садовника, прислуживавшая Фортунату, усадила его поужинать. Но кусок не шел в горло.

Все еще взбудораженный, он, не раздеваясь, лег, чтобы провести несколько бессонных часов до наступающего утра.

Мучительно тянулись часы, и ночь как будто не собиралась отступать.

Наконец взошло солнце, однако небо напоминало черную бездну, только на окоеме вспыхнула яркая, желтая, как сера, полоса, словно землю накрыло темное полушарие с раскаленными краями.

Тусклый полумрак растекался по низине. Тополь за окном, кусты вдалеке и башни Амстердама матово серели, как будто в свете запыленного прожектора. А внизу лежали луга, похожие на большие мутные зеркала.

Хаубериссер смотрел в бинокль на замерший в страхе город, который едва высвечивался на темном фоне и, казалось, ожидал в любой момент принять смертельный удар.

Звон колоколов, робкий и словно деревянный, пробился сквозь загустевший воздух и вдруг умолк. Послышался глухой шум, и тополь сс скрипом пригнулся к земле. Ее хлестали яростные порывы ветра, вычесывая жухлую траву и с корнем вырывая голые низкие кусты.

Через несколько минут вся округа исчезла в чудовищном облаке пыли и затем вновь показалась – изменившейся до неузнаваемости. По земле бежали валы белой пены, высоко в воздухе кружились мельничные крылья, оторванные ветром, а изуродованные мельницы пеньками торчали из земли.

Буря завывала почти без умолку, и вскоре был слышен уже непрерывный рев.

Она усиливалась с каждой секундой. Цепко впившийся в почву тополь согнулся почти под прямым углом и застыл под напором ветра, срезавшего с него все сучья.

Только яблоня оставалась нетронутой, словно защищенная от урагана невидимой рукой, и ни один цветок и лист не дрогнули на ней.

Мимо окна проносились бревна и камни, обломки домов и целые простенки, стропильные балки и глыбы земли – как нескончаемый поток снарядов, изрыгаемых чудовищными катапультами.

Потом небо вдруг посветлело, и над землей нависло серебристое марево.

Хаубериссер подумал, что ураган стихает, но тут в ужасе увидел, как с тополя слезает кора и ее размочаленные лоскутья исчезают во мраке. Почти в тот же миг он заметил, еще не поняв, что происходит, как высоченные фабричные трубы на юго-западе гавани падают, сломавшись у самого основания, но ветер не дает им упасть, подхватывая и пуская в полет, как тонкие копья из густой белой пыли.

Церковные башни рушились одна за другой, ураган превращал их в столбы щебня и пыли, унося вдаль, где они становились лишь точками на горизонте и пропадали вовсе.

Вскоре вся местность приняла вид картины, густо заштрихованной горизонтальными линиями – несущимися с невероятной быстротой прядями вырванной травы.

Кладбище, должно быть, тоже было стерто с лица земли: за окнами пролетали надгробные камни, доски от гробов, кресты и железные могильные фонари. Все это проносилось, не меняя направления, и на одной и той же высоте, будто в состоянии невесомости.

Хаубериссер слышал, как трещат балки перекрытия, – казалось, крыша вот-вот рухнет. Он хотел спуститься и проверить запоры входной двери, чтобы ее не сорвало с петель. Но на пороге комнаты он повернул назад: внутренний голос предупреждал – стоит только опустить дверную ручку и сквозняк выдавит стекла окон, а ворвавшийся вихрь мгновенно превратит весь дом в крутящуюся груду мусора.

И покуда холм защищал его от буйства стихии, а запертые двери изолировали комнаты друг от друга, наподобие сотов в улье, дом еще мог сопротивляться уничтожению.

Воздух в комнате был холодным и разреженным, словно его вытягивало; спорхнувший с письменного стола лист бумаги подлетел и присосался к замочной скважине.

Хаубериссер вновь подошел к окну. Теперь буря напоминала бешеный поток, вода перехлестывала через дамбы и рассеивалась в воздухе; луга лежали рваным ковром из серебристого бархата, а там, где стоял тополь, торчал пенек с вьющимся на ветру хохолком распушенной древесины.