Лорд Джим. Тайфун (сборник) - Джозеф Конрад

– Дорогой мой, ведь вы же не допускаете, что я этому верю?

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Ну конечно не допускаю, – сказал он и разразился гомерическим хохотом. – Как бы то ни было, а пушки очутились там, и залп был сделан на восходе солнца. Эх, если б вы видели, как полетели щепки! – воскликнул он.

Даин Уорис, сидевший подле него и слушавший со спокойной улыбкой, опустил глаза и пошевельнулся.

Видимо, когда пушки были подняты, успех вселил в людей Джима такое доверие, что он рискнул оставить батарею на попечение двух пожилых буги, видавших на своем веку сражения, а сам присоединился к Даину Уорису и штурмовой колонне, скрывавшимся в овраге. Перед рассветом они поползли наверх и, сделав две трети пути, залегли в сырой траве, ожидая восхода солнца, служившего условным сигналом. Он сказал мне, с какой нетерпеливой тревогой следил за быстро надвигающимся рассветом; как, разгоряченный работой и движением, он чувствовал, что стынет от холодной росы; как он боялся, что начнет дрожать и трястись как лист, раньше чем придет время для наступления.

– То были самые долгие тридцать минут во всей моей жизни, – объявил он.

Постепенно на фоне неба стало вырисовываться над ним молчаливое укрепление за частоколом. Люди, рассыпавшиеся по всему склону, прятались за темными камнями и мокрыми от росы кустами. Даин Уорис лежал на земле подле него.

– Мы переглянулись, – сказал Джим, ласково опуская руку на плечо своего друга. – Он как ни в чем не бывало весело мне улыбнулся, а я не смел разжать губы, боясь, как бы меня не охватила дрожь. Честное слово, это правда! Я обливался потом, когда мы карабкались по холму, так что вы можете себе представить…

Он сказал – и я ему верю, – что никаких опасений за исход кампании у него не было. Он беспокоился только, удастся ли ему сдержать дрожь. Исход его не тревожил. Он должен был добраться до вершины этого холма и остаться там, что бы ни случилось. Отступления для него быть не могло. Эти люди слепо ему доверились. Ему! Одному его слову…

Помню, как он приостановился и посмотрел на меня. Потом продолжал.

Насколько ему было известно, у них еще не было случая пожалеть об этом. Не было. И он от всей души надеется, что такого случая и не будет. А пока что ему не везет! Они привыкли со всякими затруднениями идти к нему. Мне бы и в голову не пришло… Как, да ведь на днях только какой-то старый дуралей, которого он никогда в глаза не видел, пришел из деревни, находящейся за много миль отсюда, спросить, разводиться ли ему с женой. Факт! Честное слово! Вот как обстоят дела… Он бы этому не поверил. А я бы поверил? Старик уселся на веранде, поджав под себя ноги, жует бетель, вздыхает и плюется; просидел больше часа, мрачный, словно гробовщик, пока он, Джим, бился над этой проклятой задачей. Это совсем не так забавно, как кажется. Что было ему сказать? «Хорошая жена?» – «Да. Жена хорошая, хотя и старая», – и пошел рассказывать бесконечную историю о каких-то медных горшках. Жили вместе пятнадцать лет… двадцать лет… не может сказать сколько. Долго, очень долго. Жена хорошая. Бил ее помаленьку – не сильно, немножко поколачивал, когда она была молода. Должен был бить, чтобы поддержать свой престиж. Вдруг на старости лет она идет и отдает три медных горшка жене сына своей сестры и начинает каждый день ругать его во всю глотку. Враги его скалят зубы (лицо у него совсем почернело). Горшков нет как нет. Ужасно это на него подействовало. Невозможно разобраться в такой истории. Отослал его домой и обещал прийти и разобрать дело. Вам хорошо смеяться, но возня была препротивная. Целый день пришлось пробираться через лес, а следующий день ушел на разговоры, чтобы добраться до сути дела. По этому случаю много было шуму. Жители разделились на две партии, и половина деревни готова была вступить в рукопашный бой с другой половиной.

– Честное слово, я не шучу!.. И это вместо того, чтобы заниматься своими посевами.

Он раздобыл ему, конечно, эти проклятые горшки и всех утихомирил. Это было совсем не трудно. Мог положить конец смертельной вражде – стоило только пошевельнуть мизинцем. Беда в том, что трудно добраться до правды. И по сей день он не уверен, со всеми ли поступил справедливо. Это его беспокоило. А разговоры! Нельзя было разобрать, где начало, где конец. Легче взять штурмом двадцатифутовый частокол. Куда легче! Детская забава по сравнению с этим делом. И времени меньше уйдет. Ну да! В общем, конечно, забавное зрелище – старик ему в деды годится. Но если посмотреть с другой точки зрения, то дело не шуточное. Его слово решает все, с тех пор как разбит шериф Али. Ужасная ответственность, повторил он. Нет, право же, шутки в сторону, – если бы речь шла не о трех медных горшках, а о трех жизнях, было бы то же самое.

Эффект был поистине велик. Он привел его от войны к миру и через смерть – в сокровенную жизнь народа; но мрак страны, раскинувшейся под сияющим солнцем, по-прежнему казался непроницаемым, окутанным вековым покоем. Его свежий молодой голос – удивительно, как мало сказывались на нем годы – легко плыл в воздухе и несся над неизменным ликом лесов, так же как звук больших пушек в то холодное росистое утро, когда Джим заботился лишь о том, чтобы сдержать дрожь.

Когда первые косые лучи солнца ударили в неподвижные верхушки деревьев, вершина одного холма огласилась тяжелыми залпами и окуталась белыми облаками дыма, а на другом холме раздались удивленные крики, боевой клич, вопли гнева, изумления, ужаса. Джим и Даин Уорис первые добежали до кольев. Легенда гласит, что Джим одним пальцем повалил ворота. Он, конечно, с беспокойством отрицал этот подвиг.

– Весь частокол, – настойчиво объяснял он вам, – представлял собой жалкое укрепление: шериф Али полагался главным образом на неприступный холм. Кроме того, заграждение было во многих местах уже пробито и держалось только чудом. Джим налег на него, как дурак, плечом и, перевернувшись через голову, упал во двор. Если бы не Даин Уорис, рябой татуированный дикарь пригвоздил бы его копьем к воротам, как Штейн пришпиливает своих жуков. Третий человек, ворвавшийся во двор укрепления, был, кажется, Тамб Итам, слуга Джима.

Это был малаец с севера, чужестранец, который случайно забрел в Патусан и был насильно задержан раджой Аллангом и назначен гребцом одной из принадлежащих государству лодок. Оттуда он удрал при первом удобном случае и, найдя ненадежный приют и очень мало еды у поселенцев буги, стал служить Джиму. Лицо у него было очень темное и плоское, глаза выпуклые и налитые желчью. Что-то неукротимое, чуть ли не фанатическое было в его преданности «белому господину». Он не разлучался с Джимом, словно мрачная его тень. Во время официальных приемов он следовал за ним по пятам, держа руки на рукоятке криса и угрюмыми свирепыми взглядами не подпуская народ. Джим сделал его своим управителем, и весь Патусан уважал его и ухаживал за ним как за особой очень влиятельной. При взятии крепости он отличился, сражаясь с методической яростью.

По словам Джима, штурмовой отряд налетел так быстро, что, несмотря на панику, овладевшую гарнизоном, «в течение пяти минут во дворе шел жаркий бой врукопашную, пока какой-то болван не поджег навесы из листьев и сена, и все мы должны были убраться».