Придворный - Бальдассаре Кастильоне

LXXXVI

Розыгрыши такого рода мы наблюдаем едва ли не каждый день; но среди прочих удовольствие доставляют те, которые вначале пугают, а потом оказывается, что ничего страшного не было, – и тот, кого разыграли, смеется сам над собой, видя, что испугался пустяка.

Однажды случилось мне заночевать в Палье, в одной харчевне, где были со мной еще три спутника – два из Пистойи и один из Прато, которые после ужина засели, как водится, за игру. Не в долгом времени один из пистойцев, проигравшись вдрызг, остался без единого кватрино, так что от отчаяния пустился в жуткие проклятия и богохульства; с этими проклятиями он и спать пошел. Остальные двое, проведя еще сколько-то времени за картами, затеяли разыграть ушедшего. Услышав, что он храпит, погасили все светильники, закрыли печь и принялись говорить громко, едва не криком, производя страшнейший шум и делая вид, будто поспорили из-за игры. Один говорит: «Tы вытянул карту исподнизу!», другой открещивается: «А ты сверх четверки запросил; нет, играем заново!» – и все в том же духе, с таким шумом, что спавший проснулся. Слыша, что они играют и разговаривают так, будто видят карты, он продирает глаза и, не видя никакого света в комнате, говорит: «Какого черта вы орете тут всю ночь?» И заваливается в постель, собираясь спать дальше. Но товарищи, ни слова ему не отвечая, шумят по-прежнему. Он, окончательно пробудившись, удивляется: вокруг ни света, ни проблеска, а они все играют и спорят, – и говорит им: «Как вы видите карты без огня?» Один из приятелей отвечает: «Ты словно вместе с деньгами и зрение проиграл. Не видишь, что у нас две свечи горят?» Он, все еще лежа на кровати, приподымается на локтях и говорит, разъярясь: «Или я совсем пьян, или ослеп, или вы все врете!» Они встают из-за стола и ощупью идут к кроватям, смеясь с таким видом, будто думают, что это он над ними шутит; но он твердит: «Да я же говорю вам, что не вижу!» Тут те двое начинают прикидываться, будто страшно удивлены, и один говорит другому: «Слышь-ка, похоже, он правду говорит. Дай-ка сюда свечу, поглядим, может, у него что случилось с глазами». Тогда бедняга уже совершенно уверяется, что ослеп, и ревет навзрыд: «Ох, братцы мои, ослеп я!» – и начинает призывать Богородицу Лоретскую, моля, чтобы простила ему богохульства и проклятия, которые он наговорил ей, проиграв деньги. Товарищи, однако, его утешают: «Да никак это не возможно, чтобы ты не видел. Ты просто ерунду какую-то себе в голову вбил». А он все твердит свое: «Ох, не ерунда! Не вижу я вас совсем, будто и глаз во лбу не имел никогда». – «Да ты прекрасно видишь», – отвечают они ему и говорят один другому: «Смотри, как он хорошо открывает глаза! Они у него совершенно чистые! Ну кто поверит, что он не видит?» Но бедняга только плачет и молит Бога о милости. Наконец они говорят ему: «Пообещайся идти к Богородице Лоретской босым и нагим; лучше средства для тебя нет. А мы тем временем сходим в Аквапенденте и другие ближние селения, поищем врача и сделаем для тебя все, что можем». Тут же страдалец прямо на кровати становится на колени и с безмерными слезами, горько раскаиваясь в своих богохульствах, дает торжественный обет идти нагим к Богородице Лоретской, принести ей в дар пару глаз из серебра, не есть мяса в среду и яиц в пятницу, а каждую субботу поститься на хлебе и воде в честь Владычицы, если она смилуется над ним и вернет ему зрение. Оба приятеля, зайдя в соседнюю комнату, зажигают свечу и возвращаются оттуда, безмерно хохоча над беднягой. А он хоть и избавился от такой великой беды, но, как вы можете себе представить, был настолько ошеломлен пережитым страхом, что не мог не только смеяться, но даже и говорить. А друзья все не переставали наседать на него, убеждая, что он обязан исполнить все данные им обеты, поскольку получил милость, о которой молился.

LXXXVII

Для другого рода розыгрышей, когда человек сам себя обманывает, нет лучшего примера, чем случай, бывший не так давно со мною. В один из дней минувшего Карнавала монсиньор кардинал Святого Петра во Узах{327}, который знает, как я люблю в маске разыгрывать монахов, устроив загодя все, что у него было на уме (потом откроется, что именно), подошел вместе с монсиньором Арагонским{328} и некоторыми другими кардиналами к окнам в Банках{329} с таким видом, будто они собираются смотреть на маскарадное шествие, какое обычно бывает в Риме. Тем временем проезжал верхом в маске и я. И, увидев монаха, который стоял на одной стороне улицы как будто замечтавшись, подумал, что мне повезло, и кинулся к нему, как голодный сокол на сурка. Спросил его, кто он, он ответил. Я сделал вид, будто знаю его, и стал изо всех сил уверять, что его, по причине каких-то порочащих сведений, сейчас разыскивает барджелло{330}, а в утешение предложил проехать со мной до канцелярии, а там, мол, я его на какое-то время спрячу. Монах, перепуганный, весь дрожа, казалось, не знал, что делать. Он твердил, что боится быть арестованным, если уедет слишком далеко от Сан-Чельсо{331}. Но я столько наговорил ему в ободрение, что он все-таки влез на лошадь и уселся за мной. Я, решив, что уже у цели, поворачиваю коня к Банкам; конь идет, подскакивая и лягаясь во все стороны. Представляете себе зрелище: монах сидит верхом за человеком в маске, мантия развевается по ветру, голова болтается туда-сюда, весь вид такой, будто он вот-вот сверзится. Глядя на эту картину, эти господа начинают метать яйца из окон; за ними – банкиры и все, кто там был; словом, яйца летят не хуже, чем град с неба, а попадают почему-то все больше по мне. Я-то, конечно, не очень этим озабочен – ведь я же в маске – и думаю, что весь этот смех над монахом, а не надо мной; и так и разъезжаю вперед-назад по Банкам, при всей этой буре над моей головой; хотя монах уже едва не плача умоляет меня дать ему сойти, чтобы не наносить такого бесчестия монашескому одеянию. А потом, мошенник этакий, украдкой подхватывает яйца, протянутые ему кем-то из конюхов, поставленных там нарочно, и, прижавшись ко мне вплотную, как будто чтобы не упасть, начинает разбивать их мне то о грудь, то об голову, то прямо об лоб; словом, всего меня приводит в надлежащий вид. И наконец, когда все уже устали хохотать и бросать яйца, он спрыгивает с лошади, откидывает назад капюшон, обнажая богатую копну волос, и с поклоном говорит: «Мессер Бернардо, я тот парень из конюшни Святого Петра во Узах, который приставлен ходить за вашим мулом». Тут уж не знаю, чего было для меня больше – горя, гнева или стыда. Чтобы избежать худшего, я обратился в бегство к дому и в следующее утро боялся высунуть нос на улицу; но смех от этого розыгрыша не смолкал не только весь следующий день, но продолжается, наверное, и до сих пор.