Писатель и балерина - Олег Рой

* * *

Ну наконец-то! Эта смерть должна стать поистине прекрасной – потому что она все завершает. После нее ничего, ничего уже не будет. И никто, никто никогда ни о чем не догадается!

Нет, никто бы и так ни о чем не догадался, но нельзя же так все бросить?

Она должна умереть. Она сама ничего не значит, она даже никому не мешает – пустышка, марионетка, пешка. Но она должна сыграть свою роль, должна стать завершающим аккордом, после которого… да, дальше – тишина. Вполне по-шекспировски.

Гамлет ни при чем, конечно. Разве что Отелло. Хоть и говорят, что на самом деле он Дездемону заколол[26].

И все-таки вот уже сколько столетий в тысячах театров мира глупый мавр все душит и душит свою глупую, ни в чем, кроме глупости, не повинную жену.

Потому что впечатление куда более сильное, чем от удара кинжалом.

Потому что ничего лучшего для финала и придумать нельзя. Удушение – самый убедительный, самый личный способ убийства. Практически интимный. Куда сильнее сексуального акта. Для тех, кто понимает, конечно…

Видеть, как гаснут глаза, становясь мертвыми, пластмассовыми, никакими… Слышать, как воздух пытается – и не может! – прорваться сквозь перекрытое, пережатое горло… Сипение, хрип, может быть, стон… И это будет долго – очень долго! Целую минуту! А может быть, пишут, так бывает, и пять! Триста секунд нестерпимого наслаждения! Бесконечно долго…

Реальность, как водится, оказалась не совсем такой, как мысли о ней. Не лучше или хуже – просто другой. Так всегда выходит… Выходило… Будет выходить… Будет? Будет!..

Впрочем, это – когда-нибудь потом…

Хрупкая на вид девица оказалась довольно тяжелой, втащить ее на табуретку было не так-то легко. Да еще пленка, обернутая, чтоб не оставить никаких следов, изрядно мешала. Но в итоге все вышло как надо.

Жаль только, что глаз девица так и не открыла. По крайней мере настолько, чтобы как следует рассмотреть, как медленно гаснет в них жизнь. Но последние содрогания не желающего умирать тела восполнили это разочарование с лихвой. Ни одно, ни одно, ни одно наслаждение – из всех известных – не могло бы с этим сравниться… Ни одно…

* * *

Да полно, утро ли это? Марк приоткрыл глаза и тут же об этом пожалел. Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату рвалось буйное, точно не февральское, а майское солнце. Луч – узкий сияющий клинок – рассекал зеленоватый сумрак надвое, бил по глазам, врезался в самый мозг. Все-таки утро, сообразил он, вспомнив, что окно кабинета выходит на восток.

Странно. Он точно помнил, что просыпался, даже лазил в холодильник – и за окном был день. А когда он вчера вернулся, на улице совершенно точно было темно и даже, кажется, уже заполночь. Или это было не вчера? Но не мог же он проспать больше суток? Или мог? И почему он в кабинете, а не в спальне?

Марк потер глаза, пытаясь разогнать наползающий непонятно откуда туман. В нос бил резкий, неприятный, но знакомый запах. После некоторых усилий – почему-то все тело болело, точно он вчера пересчитал все ступени Потемкинской лестницы, – удалось принять вертикальное положение. Ну относительно вертикальное. Сидячее. При чем тут Потемкинская лестница, вяло подумал он. Я же не мог слетать в Одессу и не помнить об этом?

Возле кушетки валялась бутылка из-под виски. Ну… не совсем «из-под», что-то в ней еще оставалось. Да еще на ковре темные потеки – вот откуда этот запах. Вот уж отметил окончание работы над романом так отметил.

Голова, впрочем, болела не настолько, чтобы, как бывает в тяжелом похмелье, единственным желанием было желание немедленно умереть. Болела, конечно, но – терпимо. И нагло лезущий в окно луч перестал казаться орудием пытки.

Надо вставать, тащить себя в ванную – и очень может быть, что после душа и пары чашек кофе найдутся силы, чтобы начать гордиться собой.

Марк спустил ноги на пол и охнул – больно. Точно на камень наступил. Или на стекло. Он что вчера, еще и стакан какой-нибудь расколотил?

Ковер действительно усеивали мелкие блескучие осколки. Но это был не стакан. Чуть поодаль, почти под рабочим креслом валялась исковерканная шкатулочка – пьедестал, на котором совсем недавно стояла стеклянная балерина…

В глазах как будто потемнело, сердце на мгновение сжалось… однако после пары глубоких вдохов все вроде бы прошло. Да и то сказать, ну что такого страшного случилось? Жил без этой статуэтки тридцать с лишним лет – и ничего, даже не вспоминал. Есть ли с чего теперь горевать? Ну да, он посчитал стеклянную балерину счастливой приметой, талисманом, который обещает, что с Романом будет все хорошо. Ну так роман закончен, талисман свою роль сыграл, вот и…

Жалко, конечно, но, в общем, ничего ужасного. И нечего об этом думать. Нужно выкинуть все из головы. Вообще все. Он слишком много и слишком напряженно работал в последнее время. Напряженно. Да. Как провод под током. Не слова на страницы укладывал – жилы из себя тянул, какой бы банальной пошлостью это ни звучало.

Что он тогда думал про высасывание соков? Когда закончу «Баланс», от меня останется одна пустая шкурка? Очень похоже. Будет роман, а меня не будет…

И никого не будет – он всех убьет. Кто там следующий?

Погоди… погоди… какой – следующий?

Роман готов. Готов! Я его закончил! Вчера! Или позавчера? Ладно, не важно. Но я его совершенно точно закончил! Какая еще «следующая» жертва?

Или это тот глупый сон про старшего Иволгина так подействовал? Или что?

Марк прижал висок, за которым часто и больно бился пульс. Ну ладно, ладно, это просто усталость. Ну и – он покосился на валяющуюся на ковре бутылку – выпил, перебрал – с кем не бывает.

Неудивительно, что у него туман перед глазами. Туман? Или электричество мигает? Кажется или в самом деле стало темнее? И тени какие-то…

В горле опять как будто застряли куски картона. Некому перед смертью стакан воды будет подать, вспомнилась вдруг поговорка, иллюстрирующая крайнюю степень одиночества.

Ничего, он пока еще вроде не умирает.

На кухне Марк сдернул с сушилки стакан, сунул под кран – вода, отразившись, взлетела вокруг сверкающим веером – он слишком сильно открыл кран.