Холод пепла - Валентен Мюссо

Психолог нахмурился, у него на лбу появились глубокие морщины.

— Я имел в виду события, происшедшие недавно. Сомневаюсь, что смерть вашего отца стала непосредственной причиной последней попытки самоубийства вашей сестры.

— Это трудно объяснить. Анна знала о прошлом нашей семьи, о вещах, которые долго замалчивали.

— Она узнала о них недавно?

— Нет. Но произошли события, оживившие в ее памяти прошлое: смерть деда и обвинения, выдвинутые против женщины, к которой мы всегда относились как к нашей бабушке.

— Какие обвинения?

— Я не хочу об этом говорить.

— Послушайте, мсье Коше, если вы хотите, чтобы я помог вашей сестре, вы должны рассказать мне все о ней и о вашей семье. Попытка самоубийства может привести к очень серьезным последствиям, особенно когда человек пытается перерезать себе горло тем способом, к которому прибегла ваша сестра.

— Хорошо… Я вас понимаю…

Мне было неприятно еще раз раскрывать подноготную нашей семьи. В общих чертах я поведал психологу все, что могло помочь лучше понять поступок Анны.

Мне разрешили побыть с Анной только четверть часа, учитывая ее психическую неустойчивость и довольно тяжелое физическое состояние.

— Привет, сестренка.

Анна повернула ко мне невыразительную восковую маску. Ее шею скрывала толстая повязка, а на лице еще были заметны следы недавнего нападения. Я никогда не видел Анну в таком состоянии, но постарался не выдавать своей растерянности. Сейчас было важно только то, что она осталась в живых. И все же я не мог не думать, что если бы не Офелия, я сейчас находился бы в морге на опознании трупа.

Я не знал, о чем говорить. Все слова, приходившие мне в голову, казались либо смешными, либо неуместными.

— Скоро к тебе придет Офелия, но только на пять минут. Врачи не хотят, чтобы в палате находилось сразу несколько посетителей.

— Офелия, мой ангел-хранитель…

Голос Анны был хриплым, но говорила она нормально. Однако эти слова она произнесла с некоторой иронией, словно упрекала подругу в том, что та спасла ей жизнь.

— Анна, ты же обещала не начинать все сначала, — сказал я со слезами на глазах.

Разумеется, после попытки самоубийства таких упреков следовало избегать, однако я не смог удержаться, чтобы не высказать все, что накопилось у меня на душе.

— Именно поэтому я не люблю давать обещания. Чтобы не сдерживать их…

Я ненавидел, когда моя сестра изрекала подобные сентенции.

— А Алиса, как она?

Я вовсе не собирался вдаваться в подробности о ее задержании и заключении в тюрьму.

— Не волнуйся, все уладится. Я уверен, что это недоразумение.

— У тебя всегда все улаживается, — вздохнула Анна, грустно усмехнувшись.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда… «Все уладится», «Тебе будет лучше, сестренка…» Я всегда слышала от тебя эти фразы. Рефрен, который в конце концов утомляет, чертовски утомляет.

В этот момент я не испытывал особой гордости за себя. Анна была права. Я убаюкивал себя успокаивающими словами. Я всегда демонстрировал безмятежный оптимизм, который никого не вводил в заблуждение. Почему я отказывался вести неприятные разговоры с людьми, которые так много значили в моей жизни? Элоиза смотрела в корень: настало время вскрыть нарыв.

— Я все знаю о папе, — признался я. — Я знаю, что он не был сыном Абуэло.

Та же маска. Анна нисколько не удивилась. Либо ей было известно, что я в курсе, либо мое признание было меньшей из всех ее забот. Вопреки ожиданиям она начала медленно аплодировать забинтованными руками.

— Браво. Ты опытный сыщик. Ты действительно делаешь успехи: тебе понадобилось десять лет, чтобы это понять.

— Алиса мне все рассказала. Мне так жаль, Анна.

— Этого недостаточно! — взорвалась Анна. — Извинения — оружие слабых. Ты никогда ничего не замечал, Орельен. Подростком ты уже жил в своем коконе. Можно сказать, что ты построил для себя совершенный мир, где ничто не могло причинить тебе боль. Став взрослым, ты не изменился. От тебя все ускользало: смерть папы, твой развалившийся брак… Ты никогда не задавал себе вопросов о людях, окружавших тебя.

Диагноз был безоговорочным.

— Знаю. Я все это понимаю. За последние недели у меня на многое открылись глаза.

— В любом случае сейчас это не имеет значения.

Я не стал просить Анну, чтобы она объяснила мне смысл своих слов.

— Послушай, я принес вот это, — сказал я, вынимая из кармана конверт.

— Полагаю, ты не читал моего послания.

— Нет. Я предпочел бы, чтобы ты сама рассказала мне о том, что написала в письме. Анна, я хочу, чтобы мы с тобой наконец поговорили. Надо собрать осколки, надо попытаться стать счастливыми.

— Жизнь — это не ваза, разбитая на две части, которые можно склеить. Ты хотел услышать эту банальность?

— Нет ничего непоправимого.

— Я советую тебе забрать письмо и прочитать его. А теперь оставь меня. Я устала. Скажи Офелии, чтобы она пришла в другой раз. Сейчас я не хочу ее видеть.

Я положил конверт в карман и вышел из палаты, внезапно почувствовав странное одиночество.

Фотографии несут в себе столько же лжи, сколько и правды.

На этой фотографии мне, должно быть, восемнадцать лет. Анне — тринадцать. Снимок сделан в Лиссабоне, на улочке Альфама, на фоне домов с белыми и розовыми фасадами, возможно, случайным прохожим, поскольку нас четверо. Португалия… Лиссабон… Азенхас до Мар, небольшая живописная деревушка, где мы снимали традиционный дом рыбаков. Последнее семейное путешествие. На фотографии у Анны еще детское выражение лица. Она смотрит вдаль, на ее губах застыла беззаботная улыбка. Это лицо прочно зафиксировано на бумаге, но я не могу точно воспроизвести его по памяти. Отчасти можно сказать, что такого лица для меня никогда не существовало.

Эта фотография была сделана за год до развода наших родителей. Тем не менее на ней мы производим впечатление образцовой семьи. У меня самого есть горький опыт, и я не могу поверить, что супружеские отношения разрушаются в один день. Какая связь, иная, нежели внешняя, могла объединять моих родителей в то время? Было ли это путешествие попыткой укрепить их союз? Я плохо помню о нашем пребывании в Португалии, но в то время — хотя я уже мог почувствовать напряжение, возникшее между ними, и убедиться, что они все чаще спорили по самым незначительным поводам, — ничто не казалось мне слишком серьезным. Я даже представить себе не мог, что положение дел так внезапно ухудшится.

Из шкафа я вытащил семейные фотографии, лежавшие в старых крафтовых пакетах, и сел за письменный стол. Я никогда не любил альбомов. Тем более у меня никогда не возникало настойчивого желания упорядочить свои воспоминания. В тот вечер я смотрел на фрагменты жизни, разложенные на столе, но не мог сосредоточиться на историях, которые они могли бы мне поведать.