Золотая пуля - Юрий Некрасов

Я влетел в подвал и не удержался на ногах, упал. Лежал, проклиная немилость стихии, шипел сквозь зубы, ощупывая ссадину на ноге. Пульсировал шрам на животе, толкался недовольной кровью. Минут пять я притворялся, что не трачу все силы, чтобы уловить малейший звук работы, стрекотание, рокот. Заполз в самую мякоть меж машин, подложил руку под голову и уснул.

Машинки молчали.

Уехать с ярмаркой.

Из подвала я двинул в сторону торговых фургонов. День стоял мутный, похмельной дымкой затянуло горизонт, накрыло все видимое пространство серой хмарью. Противно ныл живот, в нем ворочалась пустота, возвращая меня на землю, в шкуру обычного, слепого мальчишки без странностей. Моя кожа оглохла, я и не знал, как привык доверять ей за последние пару лет, с меня будто сняли шкуру, выдубили и завернули в нее наизнанку, зашили внутри кожаного чехла. Как Бака.

Я увидел голову куклы. Обглоданная огнем, она лежала в паре сотен ярдов от поворота на рыночную плешь. Здесь сохранилось подобие улицы, стены стояли выше второго этажа. Везде жили люди, в обычный день они должны были сидеть в тени, бродить, перекрикиваться. Но сейчас улица стояла пустая.

Я присмотрелся, футах в десяти лежала вторая голова. Черные пластиковые крошки, они заманивали меня, вели, тащили. Голова, голова, голова. Я не трогал их, обходил стороной, но не мог не смотреть. Я слышал равномерный стук, кто-то бил молотком по рельсе. Не сразу я сообразил, что дерет мои ноздри. Гарь. Весь мир пропах ею тем сильнее, чем ближе подходил я к повороту, улица шла вниз, в котлован, мне предстояло подняться из него к рынку, чем глубже становилась колея, прокатанная фургонами торговцев, тем острее звучала сажа, уголь, пожар, пепелище, смрад паленой кожи. Я замер на дне ямы, не дойдя десятка шагов до угла. Смотрел вверх и сомневался. Кожа, пусть и глухая, чесалась, обещая дурное. Я приказал себе вдохнуть поглубже. Нарисовал десяток дурных картин. Но я недооценил своих соседей.

Так выглядело поле брани.

Крикливые, жадные мародеры бродили по пепелищу, в которое превратилась ярмарка, клевали раздутые, лопнувшие трупы фургонов. Клетки с птицей, рулоны ткани, бутылки, антенны, какая-то невразумительная требуха валялись под ногами. Дым трусливо стелился в футе над землей, пряча трупы и барахло. Мародеры ныряли туда, кашляли, рычали, тащили наружу.

На поживу вышел весь поселок. Нас оказалось удивительно много. Со всех сторон доносился ликующий клекот. Трупные черви, мы пировали.

Я увидел совсем уж чудовище – мимо меня на ходулях и в асбестовом плаще прошагала Абигайл Сорроу. Ее седые волосы колыхались, как стяг, через спину висели два автомата, а в руках она тащила багор, которым ковырялась в горящих еще внутренностях фургонов.

Откуда-то слышались крики. Бам. Бам. Бам. Продолжал лупить молоток о железо. Только теперь звук этот стал конкретнее, обрел имя. Выстрелы.

– Джек, – закричал мне одноглазый мальчишка Пендерсон, размахивая палкой. Чумазый, как дьявол из котельной, он выглядел предельно счастливым. Вместе с ним мы копали червей и играли в солдат, теперь Пендерсон потрошил фургоны наравне со взрослыми, – нужны кастрюли?

– Что здесь? – Горло перехватило, я не мог говорить, зная, что дышу прахом сгоревших мертвецов.

– Ты все проспал? – Глаз Пендерсона вспыхнул восторгом. – Ночью ублюдки напали на индейцев. Эти, конечно, уроды, но наши. Круг камней никого не остановил. Они перебили уродов какими-то спицами. Вздернули вверх ногами, куражились, радовались, танцевали небось.

– Это я. – Что даст признание, когда люди уже мертвы?

– Кого-то распяли, – Пендерсон деловито орудовал палкой, – помоги-ка. – Я подошел и увидел, что он не может перевернуть обугленное тело. Я отшатнулся.

– Белоручка, – рассмеялся Пендерсон. – Распяли, говорю, индейцев, давай потрошить. Батя на войне людей чикал, говорит, никогда такого не видал.

– Звери! – Мимо прошел человек в респираторе, он тащил связку автомобильных колес, нанизанных на трос. – Поделом!

– И ни одного убитого из этих. – Пендерсон ткнул палкой труп, в воздух поднялись искры. Пендерсон чихнул и принялся пихать труп в сторону.

– А как вы их? – В голове не укладывалось. Наш поселок. Две сотни безвольных слизней. Беглецы, больные, мутанты. Гной земли, перхоть городов.

– Подожгли с четырех сторон. Кто выбегал – мочили в упор. Взяли их автоматы. Слышь, сейчас Пастор доделывает.

Бам. Работал молоток. Бам. Отзывалась рельса. Бам. И смолкло.

– Все, – улыбнулся Пендерсон, верхних зубов у него не было. Ни единого. – Никто не ушел. Костяная равнина умеет мстить.

Я попятился, развернулся и побежал, задыхаясь.

Вчера здесь стояли тридцать фургонов. Сотня матерых хищников, мужчин и женщин, со стволами наперевес, привычкой врать в глаза и резать глотки, перекрикивались, торговали, менялись, строили планы. Чтобы теперь стать пеплом, жирной угольной коростой, кладбищем бытовых приборов для горстки неудачников и уродов.

Я стронул эту лавину.

Я зашил индейцев.

Я приговорил ярмарку.

У меня за спиной раздался вопль радости, и тут же сменился проклятиями и шумом борьбы. Мальчишка Пендерсон сцепился с другими стервятниками. Люди дрались за светлое будущее и пару кастрюль.

– Много наловил? – Папаша сидел на крыльце и очинял ножом древко под удочку.

Я молчал, слова забили глотку. Не знаю, как я дышал. Слезы прожгли глаза до самого затылка. Я и руки не мог поднять, как дошел до дому?

– Малой, ты оглох? – Отец отложил нож – тот самый! – потянулся и хрустнул шеей, она быстро у него затекала, мама ужасно ворчала, когда он делал так при ней, боялась, что однажды позвонки полопаются и станет отец бесполезной развалиной, повиснет у нее на шее.

– Ты не за рыбой ходил, что ли? – Отец набивал трубку. Я не видел его курящим почти четыре года. Помотал головой, стараясь не зареветь.

– Ну, дела. А Ши где? Не с тобой разве?

– Ши?

– Сестра твоя, – рассердился отец, бешено вспыхнул румянец на его щеках, какие яркие у него белки глаз, я разглядывал лопнувшую сеточку сосудов, его ногти, никогда не обращал внимания, какие крепкие розовые у него ногти, прям лопаты. – Я с кем разговариваю? Алло?

Не заметил, как он подошел вплотную, здоровенный, пахнущий ядреным лошадиным потом. Я стоял, муравей в тени великана.

– Алло! – повторил отец, стуча пальцем мне по лбу. – Тук-тук! Кто там? Где твоя сестра? Малой, ты накурился, что ли?

– Эни?

– Тьфу, пропасть! Ты полудурка заканчивай строить! Эту я со вчера не видел, загуляла, небось. Малая где? Кому велел смотреть за ссыкухой?

Ши – мячиком отлетело от стены в голове. Она. Нет больше Ит. И Гнилого нет. Она и отец.