Матильда Кшесинская. Воспоминания - Матильда Кшесинская

Когда гости вошли в столовую, они пришли в полный восторг от убранства стола, что мне доставило большое удовольствие, так как я каждую мелочь обдумывала и рассчитывала. Обед прошел очень оживленно и удачно, блюда были вкусные и подавались с соответствующими винами. После обеда играли в баккара, и гости засиделись довольно поздно. Это был мой последний прием в Петербурге.

На следующий день, 23 февраля, когда моя экономка проверяла серебро, хрусталь и белье, что делалось всегда после больших приемов, кто-то из моих служащих прибежал взволнованный и сообщил, что по Большой Дворянской улице движется несметная толпа. Началось то, чего все боялись и ожидали, а именно уличные выступления. Толпа прошла мимо моего дома, не нарушив порядка. Первые три дня была еще надежда, что все уладится и успокоится, и 25 февраля я даже рискнула поехать в Александринский театр на бенефис Юрьева, давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда. Улицы были спокойны, и я проехала туда и назад благополучно.

На следующий день, 26 февраля, в воскресенье, ко мне снова звонил по телефону генерал Галле, чтобы предупредить меня, что положение в городе очень серьезное и чтобы я спасала, что могла, из своего дома, пока есть еще время. В течение всего дня он постоянно телефонировал мне и держал в курсе того, что творится. Хотя он и продолжал говорить, что положение серьезное, но надеялся, что если, как он выразился, «нарыв лопнет», то настанет улучшение. Его совет спасать, что могу, из своего дома, пока не поздно, поставил меня в безвыходное положение. Когда я взглянула вокруг себя на все, что было у меня драгоценного в доме, то не знала, что взять, куда везти и на чем, когда кругом уже бушует море. Мои крупные бриллиантовые вещи я дома не держала, они хранились у Фаберже, а дома я держала лишь мелкие вещи, которых было невероятное количество, не говоря уж о столовом серебре и обо всем другом, что было в доме.

На следующий день, в понедельник 27 февраля, уже стало ясно, что нарыв, как надеялся генерал Галле, не лопнул и что никакого успокоения ожидать нельзя. С каждым часом становилось все тревожнее и тревожнее. Все, что было более драгоценного и что попадалось мне под руку, я уложила в небольшой ручной саквояж, чтобы быть готовой на всякий случай.

В этот вечер, когда мы сидели за обедом с моим сыном Вовой, его воспитателем Георгием Адольфовичем Пфлюгером и еще двумя артистами нашей балетной труппы, П. Н. Владимировым и Павлом Гончаровым, нам всем было не до еды. Весь день были слышны вдали отдельные выстрелы, но теперь под вечер выстрелы стали раздаваться около моего дома. Нам всем стало ясно, что надо во что бы то ни стало как можно скорее покинуть дом, пока толпа не ворвется в него. Я надела самое скромное из своих меховых вещей, чтобы быть менее заметной – черное бархатное пальто, обшитое «шиншилла», – и на голову накинула платок. Во время поспешных сборов я вдруг, к ужасу, увидела, что я чуть было не забыла своего любимого фоксика Джиби, который смотрел на меня огромными глазами, полными ужаса. Он чувствовал инстинктом, что что-то случилось и все куда-то собираются уходить, а его забыли. Кто-то схватил его на руки, другой взял мой саквояж с драгоценностями, и мы все бросились бежать из дома – но куда? Был уже восьмой час вечера. Я не знала, куда мне поблизости бежать, и тут я вспомнила про Юрьева, артиста нашей драматической труппы. Я была уверена, что он даст мне приют, хотя бы на первые дни, пока не выяснится обстановка. Мы все бросились на квартиру Юрьева, который жил недалеко от меня, в самом начале Каменноостровского проспекта, в доме Лидваля. Его квартира находилась на пятом этаже, на самом верху дома, три дня мы провели у него не раздеваясь. Поминутно врывалась толпа вооруженных солдат, которые через квартиру Юрьева вылезали на крышу дома в поисках пулеметов. Солдаты нам угрожали, что мы все головою ответим, если на крыше найдут пулеметы. С окон квартиры пришлось убрать все крупные вещи, которые с улицы толпа принимала за пулеметы и угрожала открыть огонь по окнам.

Мы все время сидели в проходном коридоре, где не было окон, чтобы шальная пуля не попала в кого-нибудь из нас. Все эти дни еду нам приносили из моего дома мои люди, которые остались мне верны до конца, за исключением моей экономки Рубцовой и коровницы Кати. Что Катя-коровница воспользовалась переворотом и крала мои вещи, меня не особенно огорчало, она была крестьянкой, но поведение Рубцовой меня глубоко поразило.

Рубцову я взяла к себе экономкой после смерти ее мужа, Николая Николаевича Рубцова, художника-декоратора, которого мы все хорошо знали и очень любили. Они отлично жили и принимали у себя очень хорошо. Н. Н. Рубцов отделывал дворец Великой Княгини Ольги Александровны. После смерти Н. Н. Рубцова его вдова осталась без всяких средств, и я ее взяла к себе в качестве экономки, дала ей чудное помещение в своем доме и позволила ей жить со своими детьми. Так как покойный Н. Н. Рубцов был нашим частым партнером в покер, то в память его мы стали за каждой игрой откладывать известную сумму в пользу его вдовы, и из собираемого таким образом капитала ей выдавалась помощь. К моменту переворота накопился капитал в размере 20 000 рублей, что было по тому времени громадной суммой. И вот эта самая Рубцова, которой не только я, да и мы все оказали столько внимания, приняла революционеров с распростертыми объятиями, объявив им: «Входите, входите, птичка улетела». Это произошло на другой же день, что я покинула свой дом, и он был занят какой-то бандой, во главе которой находился студент-грузин Агабабов. Он стал устраивать обеды в моем доме, заставлял моего повара ему и его гостям готовить, и все они пили обильно мое шампанское. Оба мои автомобиля были, конечно, реквизированы.

На третий день, что я находилась на квартире у Юрьева, до меня добрался мой брат Юзя, и было решено, что я перееду к нему. Взяв свою собачку на руки и оставив все мои драгоценности у Юрьева, так как нести их по городу в такой момент было чрезвычайно опасно, мы все пошли пешком, другого способа сообщения не было. Был страшно холодный день, дул сильный ветер, и в особенности было холодно на Троицком мосту. Я в своем легоньком пальто продрогла до костей, пока мы дошли до квартиры брата, который жил на Литейном проспекте, № 38, на углу Спасской улицы.

Когда я наконец вошла в квартиру, я разрыдалась – все, что накопилось за эти три дня, все пережитое за это время, весь этот ужас – все это вместе вылилось в этих слезах.

Больше всего я дрожала за Вову, я боялась, что его у меня отнимут, но, к счастью, никто не знал, где я находилась в эти дни. Благодаря этому солдаты, врывавшиеся в квартиру Юрьева, не подозревали, кто я такая, а то судьба моя и моего сына была бы печальная.

Как раз 1 марта, в канун моих именин, я переехала к брату. Но и здесь тревожное чувство меня не покидало. Я все время прислушивалась к шуму на улице. В особенности становилось жутко, когда мимо проезжал грузовик, мне все казалось, что вот-вот он остановится около нашего дома, а это значило: обыски, аресты, а может быть, и хуже…

На второй день до нас дошла ужасная весть, которую только можно было себе представить, – весть об отречении Государя от Престола. Это до того всем показалось невероятным, что в мыслях как-то не укладывалось, все казалось, что это неправда, что этого быть не может, почему отрекся, что его побудило? Потом пришла вторая печальная весть – отречение Великого Князя Михаила Александровича… Временное правительство… Все старые вековые устои рушились один за другим, а кругом пошли аресты, убийства офицеров на улицах, поджоги, грабежи… начались кровавые ужасы революции…