Фабрика мертвецов - Кирилл Кащеев

- А она могла? – со всей серьезностью поинтересовался Митя. – Что Шабельские говорят?

Бешенный взгляд Ингвара его даже не порадовал.

В голове так и крутились слова Петра Шабельского об эгоистично позволившей себя убить старой ведьме… Странная фраза Даринки насчет долгов в семействе крестьянки Оксаны, владелицы ночной вазы с вензелями… А главное… слова молодого мужика на деревенском причале. Как он там сказал? «Нема часу разговаривать, паныч, а то вечно робыть придется». И то и другое Митя и впрямь тогда посчитал… художественным преувеличением. Фольклором.

- Автоматоны и вареники, электрические свечи и ведьмы! – отец склонился над стоящей на столе у кровати лампой с абажуром бело-молочного стекла, некоторое время сосредоточенно рассматривал ее фарфоровый цоколь – а потом торжествующе повернул круглую пуговку. Лампа вспыхнула, выхватывая из темноты широкий золотистый круг. Некоторое время, что отец, что Митя зачарованно смотрели на нее, наконец отец пробормотал. – Это какая-то уж вовсе невообразимая роскошь. Наше новое место жительства меня все больше поражает! Даже проселочные дороги тут, и те с чудинкой. Хорошо хоть мертвяки самые обычные.

- У нас нет места жительства – мы вторую ночь укладываемся спать в чужих домах. Твои следственные артефакты уничтожены, новехонький автоматон сломан, я лишился гардероба. – Митя старательно отвел глаза от золотистого круга света – все, что в доме Ингвара, ерунда, и никакой роскоши, тем паче невообразимой, тут быть не может. Даже если это электрические свечи. Подумал и добавил. – И мертвяки тут не обычные.

- Ворчишь, как старик! – фыркнул отец. – Сядь уже, не стой передо мной, как городовой на докладе.

- Я не городовой! – зло вскинулся Митя. Отец невыносим!

- Не ершись! – рассеяно обронил отец. – Я подумал… может, ты хочешь мне что-то рассказать? Например, почему мой гардероб не тронули, а твой был уничтожен полностью?

Митя прикусил губу и тут же поторопился отпустить: недостойная светского человека манера, появляющаяся у него, когда он нервничал. Скрывать глупо… и опасно. Отец был сыскным, а он, Митя, спортсмэном, как говаривали в Петербурге на альвийский манер, светским юношей, наконец… просто юношей! Он и сам не понимал, почему ему так отчаянно хочется утереть отцу нос… в его же собственном деле. Обида – обидой, но… Митя же никогда… или скажем так, давно, с самого переезда в Петербург не увлекался сыскарством. Честь и славу видел в успехах в свете, а лучше – при дворе, а вовсе не в вульгарной погоне за всяческими мазуриками.

Митя открыл рот… прикрыл… вздохнул… С чего начать? Сразу с Остапа Степановича? Не забыть мужика на причале, объяснить, почему его истерзанные вещи указывают на Лаппо-Данилевских…

- Сын… - отец вдруг шагнул к нему, с высоты своего роста пытаясь заглянуть Мите в лицо. – Может, хватит тебе уже со мной воевать? Ингвару, бедолаге, житья не даешь, изъязвил парня совсем. Парень-то хороший, а с сегодняшнего дня и вовсе, считай, боевой товарищ. Нас только что убить пытались – это же чудо, что мы все живы! Радоваться надо, а не… гонор свой показывать.

«Ах, значит, вот так… Ингвар – хороший парень, а я – показываю гонор.» - Митя почувствовал, как внутри стало горячо от злости.

- Может быть просто для меня, в отличии от вас, батюшка, и столь любимого вами Ингвара, вот эти попытки несколько утратили новизну? Приелись, привычка появилась…

– Быть может… это моя вина, что я не поверил тебе тогда в роще. - проворчал отец. Было заметно, что он смущен.

- Быть может? – повторил Митя.

- Быть может! – рявкнул отец. – В любом случае, я хотел бы снова взглянуть на твою шею.

- Я выпил заряженной воды. – перебил его Митя. – Никаких следов не осталось.

- Значит, в мой саквояж лазил ты! – с явным удовлетворением, что можно больше не оправдываться, воскликнул отец. – Ты хоть понимаешь, что я собирался уже жаловаться Шабельским на их прислугу?

- Мне следовало мучиться?

- Тебе следовало спросить у меня!

- Лекарство от травмы, в которую ты не веришь? – ответил Митя. – А если я тебе скажу, что мертвячка на полустанке приходила за нами - ты поверишь? И Гришка с отцом погибли случайно – потому что их приняли за нас? На самом деле это нас хотят убить – тебя и меня! – отчаянно выпалил он.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Отец недоуменно приподнял брови и… расхохотался. Громко, заливисто, совершенно искренне.

- Ох, Митька! – вытирая набежавшие от смеха слезы, наконец простонал он. – Надо же, такое придумать! Кто бы осмелился убивать начальника губернского департамента полиции? Какие же дела тут должны твориться – не меньше, чем государственная измена! Хватит уж труса праздновать, никто тебя не…

- Вы уже второй раз обвиняете меня в трусости. - с трудом размыкая сведенные от ярости челюсти, выдавил Митя.

- Почему это второй? – удивился отец, потом, видно, вспомнил разговор в курительной у Шабельских, на миг снова смутился… и тут же гневно выпалил. – Это в свете учат под дверьми подслушивать?

- Совершенно верно. А иначе откуда узнать, что говорят у тебя за спиной… близкие люди. – холодно отчеканил Митя. - Простите, батюшка, но я очень хочу спать. Если вам угодно еще указать на какие-то мои ошибки и несовершенства, извольте отложить до завтра. – и не дожидаясь ответа, он шагнул за дверь.

- Митя, немедленно вернись! Да что ж мы никак договориться не можем!

«Наверное, потому что и не хотим договариваться?» - с грохотом захлопывая дверь за собой, подумал Митя и гордо задрав голову, направился в соседнюю, отведенную для него комнату. Немедленно споткнулся о складку ковра, и едва удержался на ногах, ухватившись за высокий постамент со статуэткой бронзового коня. Конь качнулся, едва не приложив Митю по затылку. Сзади послышался смешок, Митя стремительно обернулся – и увидел в конце коридора отчетливо обрисованную светом угольной свечи фигуру Ингвара. Подслушивал, мерзавец! Получал удовольствие от его унижения!

Митя шагнул в свою комнату – и шарахнул дверью снова. От толчка распахнутая створка окна протяжно заскрипела и качнулась. Митя замер на пороге, судорожно втягивая пахнущий разогретой землей и травой воздух. Легкий ветерок качал занавеску на окне.

Опять! Да что ж это такое! Его опять подозревают в трусости, и кто – родной отец! А слышит это ничтожество Ингвар! И разнесет, небось, по всей губернии, чтоб скомпрометировать его перед Лидией… Да и Предки бы с ней, с провинциальной красавицей, но ведь и до Петербурга дойдет – это только кажется, что империя велика, на самом деле все друг друга знают. Это будет полнейший конец! Митя сразу представил, как великий князь Николай Михайлович цедит юному князю Сандро: «Помнишь того полицейского сынка в Яхт-клубе? Говорят, он еще и трус!» И схватился за голову. С подозрением в трусости жизнь заканчивается, как в сочинении «Маскарад» господина Лермонтова, где горячему и наивному Перунычу князю Звездичу приходиться ехать на войну, чтоб обелить себя от подозрения в трусости, что навлек на него коварный Велесович Арбенин.