Жнецы - Джон Коннолли

Ангел обиженно помотал головой.

– Тогда делаем так, – рассудил Луис. – Ты уходишь налево, я направо. Бежать и не останавливаться, что бы ни случилось. Лады?

– Лады.

– Тогда до встречи на той стороне, – кивнул Луис.

И они побежали.

Померкли свечи ночи.

На цыпочки привстав, веселый день

Выглядывает из-за гор туманных.

Пора. Остаться – значит умереть.

Уильям Шекспир.

«Ромео и Джульетта» – III, V[20]

Гэбриел открыл глаза. Какое-то время он не мог уяснить, где находится. Вокруг незнакомые смутные звуки, а он окружен каким-то чрезмерным обилием белизны. Не дом, нет: дома все красное, лиловое или черное, как внутренность тела; кокон из крови, мышц и сухожилий. Теперь эта защита убрана, содрана, делая сознание уязвимым и изолируя его в этой странной стерильной среде.

Рефлексы работали так вяло, что Гэбриел не сразу осознал боль. Она была тупая и не имела четкого очага, но определенно наличествовала. Во рту все пересохло. Старик попробовал пошевелить языком, но тот пристал к нёбу. Для того чтобы его отлепить, он медленно собрал во рту какое-то количество слюны, после чего облизнул губы. Голова направо-налево не поворачивалась больше чем на дюйм, во всяком случае поначалу, к тому же делать это было больно. Тогда старик попробовал пошевелить руками, кистями, ступнями, пальцами. Делая это, Гэбриел пытался вспомнить, как он здесь оказался. Из того, что с ним было после расставания в баре с Луисом, он почти ничего не помнил.

Нет-нет, что-то ведь да было: спотыкание, стариковский страх упасть, затем нечто жгучее, словно в самую твою сердцевину запихивают раскаленные угли. И звуки – слабые, но явственные, похожие на лопающиеся в отдалении шары. Выстрелы.

Сзади левую руку что-то жгло, а еще жгло в сгибе правой руки. Справа Гэбриел увидел вставленную в мякоть капельницу, затем разглядел зеленый пластиковый соединитель наверху второй иглы, воткнутой в вену с тыльной стороны руки. Неброско ожила какая-то смутная, атавистическая память о том, что он прежде вроде как уже пробуждался, в глаза ему светил слепящий свет, а вокруг суетились, хлопотали врачи и сиделки. А в промежутках он спал, или же это все был сплошной сон.

Как и многие, Гэбриел слышал миф о том, что в последние мгновения перед смертью перед внутренним взором человека проносится якобы вся его жизнь. Так вот на самом деле, когда та пресловутая коса вжикнула перед ним самим, обдавая лицо мертвенным холодом, столь контрастирующим со жжением ужаливших пуль, Гэбриел тех видений совершенно не получил. И теперь, мучительно собирая по фрагментам то, что произошло, он припоминал лишь чувство смутного удивления, как будто вдруг сталкиваешься на улице с каким-нибудь незнакомцем, смотришь ему в глаза, думая извиниться, и вдруг узнаешь в нем старого знакомого, приход которого давно уже предвкушал.

Что же до событий жизни, то они стали являться лишь позже, когда старик лежал в наркотическом ступоре на больничной койке, а реальность и вымысел под воздействием морфина смешивались и переплетались, так что он видел свою ныне покойную жену в окружении детей, которых у них никогда не было, – иллюзорное существование, отсутствие коего не вызывало огорчений. Видел молодых мужчин и женщин, отряженных для того, чтобы обрывать жизни других. Но в его грезах возвращались только мертвецы и ни в чем его не винили, поскольку Гэбриел не чувствовал в содеянном своей вины. По большей части он их же спасал от жизней, которые иначе могли бы закончиться в тюрьмах или канавах возле убогих кабаков. У некоторых из подопечных смерть через посредство Гэбриела вышла лихой, но такой конец был им уготован еще задолго до того, как они с Гэбриелом встретились. Он лишь изменил место окончания их земного срока, а также течение и насыщенность жизни, которая этому предшествовала. Воспитанники были его Жнецами, оратаями в поле. Он же помогал им по максимуму реализовать свои способности в заданиях, что перед ними ставились.

Лишь один из них входил в грезы Гэбриела так, как делал это в жизни, и это был Луис. Гэбриел до конца так и не сознавал ту истинную глубину любви и привязанности, которые испытывал к этому неспокойному человеку. И теперь те полупризрачные видения дали ему некое подобие ответа.

Все это, думалось старику, оттого, что Луис когда-то был так похож на него самого.

Слышно было, как в углу комнаты сдвинулся стул. Гэбриел открыл глаза чуть шире. Он с осторожностью повернул голову в направлении звука, отрадно чувствуя, что движение далось чуть легче по сравнению с предыдущим, хотя дискомфорт был все еще велик. На фоне окна виднелся силуэт – нарушение симметрии горизонтальных полос полузакрытых жалюзи. Силуэт все рос: человек поднимался со стула, приближался к кровати, и Гэбриел на подходе его узнал.

– Непросто же тебя решить, – вымолвил Милтон.

Гэбриел попробовал что-то сказать, но рот и глотка были по-прежнему чересчур сухи. Он жестом указал туда, где на тумбочке стоял графин с водой, и поморщился от боли, которая возникла при этом движении: чертова игла, что сзади в руке. Старик ощущал ее в вене. За истекшие десять лет Гэбриела госпитализировали дважды – один раз для удаления доброкачественной опухоли, второй из-за волосной трещины в правой бедренной кости. И оба раза его до странности злил воткнутый в руку коннектор. Действительно странно: повреждения, из-за которых Гэбриел оказался здесь, куда болезненней и серьезнее, чем эта тонюсенькая полоска металла, вживленная в кровеносный сосуд, и тем не менее он предпочитает сосредотачиваться именно на ней. Это потому, что она маленькая, пустяк в сравнении с самой травмой. Это можно понять. Первопричина известна. И сегодня, в этот самый момент, металлическая полоска представляет собой первый шаг в примирении с тем, что случилось.

Милтон налил в стакан воды и поднес его Гэбриелу ко рту, чтобы можно было прихлебнуть, свободной рукой при этом аккуратно придерживая старику голову. Смотрелось все это до странности нежно, даже интимно, хотя у Гэбриела вызывало тайное негодование. Прежде они были меж собой ровней, но теперь этому уже не бывать, во всяком случае после того, как Милтон видел его пожухшим до этого жалкого состояния, да еще так притрагивался к его голове. И хотя этот жест был проявлением заботы, Милтон не мог не чувствовать, как он ранил Гэбриела и его достоинство, его ощущение своего места в непростой вселенной, которую он населял. Мелкая струйка воды скатилась у Гэбриела по подбородку, и Милтон заботливо отер его бумажной салфеткой, чем лишь усилил гнев и смятение Гэбриела, который, впрочем, наружу их не изъявил, поскольку это бы его окончательно унизило и обезоружило. Вместо этого он прокряхтел «спасибо» и опустился головой обратно на подушку.

– Что там со мной произошло? – спросил Гэбриел голосом чуть громче шепота.

– В тебя стреляли. Три пули. Одна прошла в дюйме от сердца, другая задела правое легкое. Третья раздробила ключицу. Уместно будет сказать: тебе повезло, что ты вообще жив. И замечу, не в первый раз.