Крокозябры - Татьяна Щербина

У меня развился жесточайший комплекс, что ребенок — это человек второго, даже десятого сорта, втайне я надеялась, что у меня на лбу возраст не написан. Вот другая детская писательница, ныне забытая Александра Яковлевна Бруштейн («Дорога уходит вдаль»), к которой я захаживала после уроков, оказывала мне эту честь: мы общались на равных, стар и млад, точнее, она поняла, что меня надо принимать за взрослую, чтобы я себя чувствовала человеком. Самоупоенный Корней Иванович, чьи детские стихи я полюбила лишь когда выросла, считал, что игрушки и книжки-раскраски должны были меня отвлечь на все то время, которое он проводил за беседой с ДС и моей мамой. Но я шла в библиотеку, где книги были систематизированы, и раз обнаружила там Гашека. Его постоянно цитировал мой папа: «Аналогичный случай произошел с моей козой в Чешских Будеёвицах». Это было к тому, что о чем ни заговори, с каждым происходило нечто подобное. Бабушка как-то подчеркнуто обходила Гашека молчанием, и «Похождения Швейка» все не попадали мне в руки. Наверное, книги у Чуковского стояли не по алфавиту, а по странам, потому что там же я обнаружила Чапека, наткнувшись на «Войну с саламандрами». Когда Чуковский на прощанье погладил меня по голове, как бы опять обратившись ко мне как к маленькой, я спросила: «А кто такие саламандры?» — и была уверена, что мой вопрос покажет ему, насколько я взрослая.

ДС был театральным критиком, пока его как «космополита» не отправили в ГУЛАГ, где он мотал срок до хрущевской оттепели, так называемой реабилитации. Меня бесит это слово, как и другие термины российской оборотнической государственности: реакция, реформа, перестройка, прогрессивное человечество. Здесь все покрыто ряской тайны; террористы, вожди, враги и герои бесконечно меняются ролями, и теперь уж ясно, что ничего не изменится до скончания моей неуклюжей страны. Выйдя из лагерей, ДС встретил мою маму. Не знаю, связан был ее развод с этой встречей или нет, мне кажется, что связан. Мама была настроена на карьеру, «пацан» папа не мог ей дать решительно ничего, а у ДС была репутация с «тех» времен (он был на шесть лет старше моего деда), ореол реабилитированного, в театральном мире он знал всех и вся, мог помочь моей маме и действительно помогал. Даже ходили слухи, что он пишет за нее книги, ее это очень злило. В книгах он, безусловно, помогал — советом, обсуждением, правкой, но не это было главное: театральные столпы Москвы и Ленинграда были его хорошими друзьями. Он и сам нуждался в помощи: лагерь дезориентировал его, произошедшая перестройка-оттепель полностью сменила стиль, язык, пришли другие темы, чувства. Он был обломком ушедшей эпохи. Бабушка пришла на помощь ДС, она-то как раз из эпохи не выпала: «возвращение к ленинским нормам жизни» (формулировка вроде горбачевской «свежий ветер перемен») ее радовало. С нее только что сняли обвинения в троцкизме: троцкизм и ленинизм были синонимами и эвфемизмами для обозначения старых большевиков — тех, кто делал революцию, тех, чьим кумиром был Ленин и никогда не стал Сталин.

ДС стал писать книги по истории театра, кино и музыки, но не просто, а с приправой: о том, как Ленин смотрел и слушал, хотя от искусства пролетарский вождь был далековат. ДС был восстановлен в театральном обществе и вступил в остальные творческие союзы: писателей, архитекторов, композиторов, кинематографистов, про Союз художников точно не помню. ДС с мамой водили меня во все эти закрытые лакомые дома, куда рвались и за «мясом по-суворовски», и за тарталетками с паштетом, и на полузапретные фильмы, театральные капустники, поэтические вечера. Еда мне нравилась, кино тоже, я как бы побывала в детстве членом творческих союзов, так что ДС освободил меня от стремления влиться в эти элитные рода советских войск.

Вскоре мама открыла мне истинную причину отсылок меня в гости к ДС. Оказалось, что ее сокрушил любовный недуг, объект был мне представлен, и вот теперь я должна была пойти к ДС, наврать ему с три короба, потому что расстаться с ним, единственным защитником, было страшно, жизнь без бабушки отверзала перед мамой одну бездну за другой. Боюсь, что я не справилась с задачей, по крайней мере дальше последовала сцена у нас дома, начавшаяся с криков и закончившаяся метанием книг из шкафов. Самым удивительным было то, что мама вызвала милицию. Возможно, конечно, что милиция приехала сама, направленная соседями. Милиционер спросил у мамы, кто этот человек. Она ответила: «Друг семьи». Он так и записал: «Друг семьи избил хозяйку дома». Мама потом часто вспоминала эту фразу, что удивительно — радостно вспоминала.

У мамы был свой «тип мужчин», из которого ДС выпадал. Сдается мне, что он играл роль недостающего звена в жизни моей мамы, наставника, старейшины рода, того, кто любит бескорыстно, не требуя взаимности, потому что старейшина и ребенок существуют в разных плоскостях, вернее, пространство-временах. Я думаю, что ДС был похож на маминого деда, Валериана Павловича, что он был его ожившей фотографией. Мама пережила ДС всего на год, будучи моложе его на целых двадцать три.

Вихрь двадцатых годов утихал, но завершение победы, которого так ждала Виля, не наступало. Еще был жив брат, родители были вместе, все хорошо устроены, и колченогая нянька Катя управлялась с сыном так, что Виле и хлопот никаких не оставалось. Нянька к тому же пироги пекла, готовила всякие вкусности, говорила, что в детстве на кухне у графьев работала, там и насмотрелась, как что делается. Неграмотная была и отчего-то грамоте учиться не захотела, как ее Виля ни уговаривала. «Грамота господам нужна, а нам на что?» — отнекивалась Катя, и все лекции Вили о том, что больше нет слуг и господ, что все равны, проходили даром. Главное, Виля сама в этих спорах с нянькой теряла уверенность в своей правоте. «А я что ж, не прислуга?» — весело улыбалась Катя, и убедить ее в том, что она не прислуга, а домашняя работница, что совсем не одно и то же, было невозможно.

Катю Виля нашла на Волге. По Катиным рассказам выходило, что мать решила ее утопить из-за того, что одна нога короче другой, такую ведь замуж не выдашь? Значит, лучше не жить, не страдать. Бросила ее в реку, а там доска болталась, так Катя и выплыла, по ее словам, прямо у имения графьев Шереметевых. «Где имение, а где наводнение», — подумала про себя Виола, слушая няньку, Катины байки казались ей полной околесицей. Катя особенно упирала на то, что из ветхой лачуги попала в богатый дворец, с ангелами на потолке, и вместо злой матери оказалась в компании важных людей. И что не было бы ей счастья, да несчастье помогло. «Что за народ, — думала Виля, — для них угнетатели — важные люди, а „богатый“ и „хороший“ — синонимы». Спустя полжизни, став уже Екатериной Семеновной, нянька сменила свой лексикон и выражалась так: «центрально» (эпитет одобрения — какого-нибудь платья или диковинного приобретения под названием телевизор) — «нецентрально» (значит, так себе). Этот вывод она сделала из окружавшей ее речи: все самое главное было сосредоточено в центральном комитете, центральном архиве или на центральном рынке. Катя раздражала Вилю своими глупостями, но это не помешало веселой няньке остаться со строгой хозяйкой до конца Виолиной жизни.

Виля ходила на Воздвиженку с удовольствием, заглядывая к родителям на Грановского. Поначалу женотделом заведовала Коллонтай, были в руководстве Стасова, Арманд, Мария Ильинична Ульянова — великие и знаменитые, наконец Виола попала именно в то женское общество, о котором мечтала. Но постепенно делегатки и коллеги-инструкторы стали превращаться в сплетниц, интриганок и идиоток. Вернее, это не они превращались, а Виола перестала ждать от них чудес эмансипации, новая начальница, не чета Коллонтай, только потворствовала бабству. Да и наскучило Виле повторять как попугай одни и те же тирады, и она маялась. В январе 1924 года умер Ленин, на Виолу это произвело такое впечатление, что она заболела и оставила работу. Диагноз был пугающим — эпилепсия, неизлечимый недуг.