Игра в реальность - Алексей Калугин

– Сколько? – спросил Витька у таксиста.

– Что «сколько»? – непонимающе посмотрел на него тот.

– За сколько доедем? – уточнил свой вопрос Витька.

– Да минут за пять, – усмехнулся таксист.

– Я имею в виду, сколько это будет стоить?

– Что значит «сколько»? – Таксист как-то недобро глянул на моего приятеля. – Сколько счетчик покажет, столько и заплатите.

Витька снова посмотрел на меня.

Я коротко кивнул.

Витька открыл заднюю дверцу машины и, подождав, когда я заберусь на сиденье, опустился рядом со мной.

Машина отъехала от тротуара и, быстро набрав скорость, понеслась в сторону Трубной площади.

Мы с Витькой притихли на заднем сиденье, словно два школьника, впервые решившие прокатиться на такси.

Наклонившись вперед и чуть в сторону, Витька глянул на счетчик. Увиденное настолько поразило его, что он ничего не сказал, только откинулся на спинку сиденья и прикусил край нижней губы.

– Где остановить? – спросил таксист, когда впереди показался выезд на Трубную площадь.

– Возле ресторана «Эрмитаж», – ответил я.

Таксист молча кивнул.

Развернувшись на площади, машина свернула на Петровский бульвар и остановилась у тротуара.

– Приехали. – Таксист ударил пальцем по рычажку, выключая счетчик.

– Сколько с нас? – спросил я, доставая бумажник.

Таксист щелкнул ногтем по окошку счетчика.

– Сорок восемь копеек.

– Сколько?! – воскликнул я вне себя от изумления.

Обернувшись, таксист положил локоть на спинку сиденья, окинул нас с Витькой придирчивым, оценивающим взглядом и недобро прищурился.

– Вы это кончайте, мужики, – медленно, роняя слова, как тяжелые камни, произнес он. – Раз уж прокатились, так платите.

– Да, да, конечно!

Я нашел в бумажнике рублевую купюру и протянул ее таксисту.

Лицо таксиста сразу же подобрело. Убрав рубль в пластиковую коробочку для денег, он принялся аккуратно отсчитывать сдачу.

– Не надо, – махнул я рукой. – Оставьте сдачу себе.

Таксист искоса глянул на меня, словно хотел убедиться, что я не шучу.

– А до памятника Дзержинскому отсюда можно быстро доехать? – спросил Витька.

– До Лубянки, что ли? – уточнил таксист.

– Ну да, – кивнул Витька.

– Минут семь-восемь. – Таксист, должно быть, усмотрел в нас приезжих, почему и счел нужным добавить: – Только памятника там теперь нет.

– А где же он? – изобразил удивление Витька.

– Так еще в девяносто пятом сняли по распоряжению властей. Не слышали, что ли?

Мы с Витькой дружно мотнули головами.

Таксист усмехнулся.

– Расплавили, значит, Железного Феликса, – сказал он. – И наделали из этого металла несколько сотен маленьких копий, высотою в десять сантиметров. Говорят, иностранцы покупали с большой охотой.

Попрощавшись со словоохотливым таксистом, мы вышли из машины.

Запрокинув голову, Витька посмотрел на голубое безоблачное небо, вздохнул полной грудью и с наслаждением расправил плечи.

– Мне определенно нравится такой вариант реальности, – сказал он. И, взглянув на меня, спросил: – Ты бы не хотел навсегда остаться здесь?

– Не забывай о Ленине на деньгах, – сказал я, чтобы несколько охладить его энтузиазм.

– Ленин – это ерунда, – пренебрежительно махнул рукой Витька. – Всего лишь символ. Не было обмена денег – вот и остался Ильич на купюрах. Ты только представь себе, Анатоль, в этом мире удалось провести экономические реформы таким удивительным образом, что эта счастливая страна до сих пор не знает, что такое инфляция, девальвация, деноминация и прочая чушь, включая кризис и дефолт. Хотелось бы мне знать, какой гений стал автором подобного чуда?

– Останови первого встречного и спроси, – в шутку предложил я.

– Ничего не выйдет, – уверенно покачал головой Витька. – Народ на всю жизнь запоминает имена тех, благодаря чьим усилиям деньги в их карманах превращаются в ничего не стоящие цветные бумажки. А в тех странах, где народ благоденствует, рядовые граждане затрудняются даже назвать имя своего премьер-министра. Зачем им знать его, если и так все в порядке!

– Памятник Дзержинскому, переплавленный на сотни маленьких Феликсов, может оказаться точно таким же символом, как Ленин на червонцах, – заметил я. – То, что его убрали с Лубянки, вовсе не означает, что ГБ не имеет в этом мире никакой власти. Я даже думаю, что если в данном варианте реальности удалось избежать серьезных общественных потрясений, то и гэбуху никто не тронул – как была она, так и осталась государством в государстве.

– Не ломай кайф, Анатоль, – недовольно поморщился Витька. – Только человек нашел мир, в котором можно вроде бы жить, как ты тут же начинаешь изображать из себя убежденного пессимиста, пытаясь найти черную кошку сам знаешь где.

Мы дошли до стеклянных дверей ресторана, возле которых стоял высоченный швейцар в роскошной красной ливрее с галунами и позументами. Почему-то швейцар был негром, что, впрочем, не делало его фигуру менее солидной и значимой. Скорее даже наоборот. Лишь оказавшись рядом с лощеным, рослым швейцаром, разодетым словно шотландский гвардеец, только без медвежьей шапки на голове, я сообразил, что наш с Витькой вид не соответствует ресторанной атмосфере. Но поскольку в ресторан нам так или иначе попасть было необходимо, я застегнул «молнию» ветровки под самое горло, чтобы не было видно майки под ней, подошел к швейцару и, стараясь, чтобы голос мой звучал солидно и уверенно, произнес:

– У нас здесь столик заказан.

Швейцар-негр не проявил ни малейшего недоумения по поводу того, что мы пришли в ресторан, одетые в джинсы и кроссовки.

– Обратитесь к метрдотелю, – проронил он на чистейшем русском языке и, услужливо распахнув перед нами дверь, указал на мужчину лет сорока, стоявшего возле небольшого столика.

Мужчина был небольшого роста, но, одетый в черный смокинг с белоснежной манишкой и черные лаковые ботинки, смотрелся очень даже респектабельно. Несколько портили вид разве что невозможно черные волосы, гладко зачесанные назад. При глубоких залысинах на висках смотрелось это не очень красиво. К тому же волосы были откровенно крашеными.

Сей факт придал мне некоторую уверенность, и я решительно направился к метрдотелю.

– Чем могу вам служить, товарищи? – приветливо улыбнулся метрдотель.

Мы с Витькой быстро переглянулись, не понимая, как следовало оценивать слово «товарищи»: как намеренное, хотя и несколько завуалированное оскорбление или же как закрепленную временем и традициями форму вежливого обращения к незнакомым?