Гений войны Кутузов. «Чтобы спасти Россию, надо сжечь Москву» - Яков Нерсесов

…Уже в пути к армии из пакета встречного курьера Кутузов узнал о падении Смоленска. Реакция его была философской: «Ключ от Москвы» взят…»

…Кстати сказать, не исключено, что сдача Смоленска во многом «развязала руки» Михаилу Илларионовичу! Дело в том, что еще до отъезда из Северной столицы Кутузов, будучи в гостях у своих родственников, «заверил» всех, что «если застанет наши войска еще в Смоленске, то не впустит Наполеона в пределы России», т. е. далее Смоленска! Позднее Кутузов снова повторил эту оставляющую ему пространство для маневра «аксиому», но в несколько иной тональности: «неприятель не иначе вступит в Москву как по его мертвому трупу», но при условии, что он «застанет наши войска еще в Смоленске». Вполне возможно, что Александр I знал об «этом условии», иначе он мог бы сместить Михаила Илларионовича после сдачи Москвы в одночасье? Правда, надо ли ему это было?! В общем, знал прозорливо-изворотливый «Ларивоныч», где и когда «подстелить соломки»…

21 августа Михаил Илларионович Кутузов прибыл к армии, в район села Царево Займище. Здесь Барклай сдал ему армию и доложил, что все рвутся в бой, который он под давлением общества и генералитета уже готовился дать под Царевом-Займищем: «Решился я взять сего дня позицию у Царева Займище на открытом месте, в коем хотя фланги ничем не прикрыты, но могут быть обеспечены легкими нашими войсками, а потом и редутами».

…Между прочим, несмотря на давние неприязненные отношения с Барклаем, Кутузов один из очень немногих, кто тогда пусть только мысленно (вслух опытный царедворец Кутузов не высказал ни порицания, ни одобрения!), но, скорее всего, оценил заслуги Барклая де Толли, сумевшего сохранить русскую армию перед лицом постоянно наседавшей численно превосходящей наполеоновской армии. Но сколько бы Кутузов ни соглашался, что стратегия, проводимая Барклаем, правильная, как бы он ни относился к самой идее генерального сражения, не давать его он уже не мог. И Барклай, и Кутузов прекрасно понимали, что битва нужна, прежде всего, Наполеону, поскольку каждый новый шаг на восток «Скифии» отдалял его войска от тылов в Польше и Германии и приближал к гибели в русских бескрайних полях и дремучих лесах. Но и дальше отступать уже было нельзя: «ключ» от Москвы – Смоленск – уже был сдан и позади была Москва! «Как бы то ни было, – писал Кутузов российскому самодержцу, – Москву защищать должно». Древняя столица России, центр духовной культуры народа, Москва была дорога всем русским, каждому воину. Генеральное сражение с французами – излишнее стратегически – было неизбежно морально и политически: ведь на этом условии Кутузов и получил верховное командование. Он принял решение дать большое сражение не только для успокоения раздосадованной постоянным отступлением армии (от последнего солдата до генерала): тонким нюхом матерого вояки он уловил критическую точку настроений солдатни («пушечного мяса») – еще чуть-чуть, и она будет деморализована постоянными ретирадами (общее падение дисциплины было налицо, об этом откровенно писали многие, в том числе А. П. Ермолов!) – надо было обязательно «выпустить пар», дать «помахаться в открытом поле»! В то же время нельзя было не учитывать настроений разгневанного неудачами общества и, конечно же, мнения давно не любившего его царя. Безусловно, сказалось и то, что неприятель после Смоленска стал неотступно преследовать русских и по мере приближения к Москве он наседал все сильнее и сильнее. Гений арьергардных боев – князь Багратион – и тот вынужден был признать: «Неприятель наш неотвязчив: он идет по следам нашим». Историки не исключают, что Кутузов собирался в грядущей битве измотать Наполеона, давно ведущего изнурительную войну в тысячах километров от Франции, в пустынной, враждебной огромной стране в условиях недостатка продовольствия и в непривычном климате. Вполне возможно, что в сложившейся ситуации ему пришла на ум известная аксиома короля-полководца Фридриха II Великого, мнением которого он (в отличие от А. В. Суворова) отнюдь не пренебрегал: «Никогда не давайте сражения с единственной целью победить неприятеля, а давайте их лишь для проведения определенного плана, который без такой развязки не мог бы быть осуществлен». А почитаемый Кутузовым французский фельдмаршал Мориц Саксонский (де Сакс) лишь уточнял «диспозицию» к будущему генеральному сражению: «…можно воевать, не оставляя ничего на волю случая. И это высшая точка совершенствования полководческого искусства». Не желая рисковать и опасаясь потерять свой престиж из-за поражения в первом же сражении с лучшим полководцем Европы той поры, Кутузов изберет сугубо оборонительный вариант грядущей генеральной битвы. Барклай, как известно, видел в Цареве Займище последний рубеж и предполагал здесь победить или умереть. А вот Кутузов (как, впрочем, и Ермолов, и Багратион) с самого начала явно не рассчитывал победить Бонапарта в генеральном сражении и после него собирался по-своему продолжить начатую Барклаем игру в отступление. Но, будучи человеком крайне скрытным и не менее лукавым, он, естественно, «держал язык за зубами» о своих стратегических планах и оказался прав…

В Цареве Займище русские войска, где каждый шестой был новобранец, насчитывали 95 734 человека и 605 орудий. Разведка (в том числе в лице поручика М. Ф. Орлова, побывавшего в наполеоновском лагере для выяснения ситуации с попавшим в плен тяжелораненым генерал-майором П. А. Тучковым) доносила, что у Наполеона в строю 156–165 тыс. человек, причем в основном это были отборные силы: от русской границы до Москвы смогли с тяжелыми авангардными боями дойти лишь самые крепкие, выносливые и опытные. Учитывая такое численное превосходство и то, что выбранная Барклаем позиция у Царева Займища в целом не устроила Кутузова (в тылу текла речка с болотистыми берегами, исключающая маневрирование и переброску резервов; в случае неудачи русские могли быть утоплены в болоте), он устроил беглый смотр некоторых армейских частей. Восторженно встретивших его солдат он приветствовал предельно лаконично, доходчиво и… нарочито громогласно – по-отечески: «С такими орлами, да отступать!», одарил 150 рублями из пожалованных ему 10 тыс. царем – и отдал приказ о… поспешном отступлении! Отступлении – навстречу обещанному московским генерал-губернатором графом Ф. В. Ростопчиным (1763–1826) 80-тысячному московскому ополчению и резервам (особому «калужскому» корпусу в 31–38 тыс. человек – 55 бат., 26 эскадр. и 14 арт. рот), ведомым генералом М. А. Милорадовичем. Хотя какое-то время он еще раздумывал, как поступить – даже велел усиливать земляные укрепления на позиции, предложенной Барклаем, но затем передумал. Натиск авангарда Мюрата оказался столь энергичен, что усиленный арьергард генерала П. П. Коновницына оказался отброшен к Цареву Займищу и даже соприкоснулся с главными силами армии. Отчасти и поэтому – не желая ввязываться в «большую драку» в невыгодном для армии положении, Кутузов приказал отступать от Царева Займища. Он предпочел продолжить начатое Баркалем «скручивание гигантской пружины русской армии», но по-своему…

…Между прочим, Барклай считал, что Кутузов покинул позицию под Царевым Займищем по наущению своего окружения, говорившего, «что по разбитии неприятеля в Царевом Займище слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию». В то же время по Петербургу ходили слухи, что якобы решение на продолжение отступления было принято Кутузовым по настоянию начальника штаба генерала от кавалерии Л. Л. Беннигсена, враждебно настроенного по отношению к Барклаю, уже не раз изгонявшему того из армии, и вот теперь мстившего за это. На самом деле «премудрый пескарь» Кутузов был очень непрост (столь же «непрозрачен», как и его государь) и судьбоносные решения принимал сугубо из своих личных умозаключений…