Рим. Книга 1. Последний легат - Шимун Врочек

Лицо Тита Волтумия на миг застывает. Затем центурион берет себя в руки.

— Пропретор?

— Что вам не ясно, центурион? Распните этого варвара!

Я качаю головой. Очередная насмешка судьбы. Центуриона опять заставляют заниматься тем, чем заниматься он, по сути, не должен. И не хочет.

— Слушаюсь, пропретор.

Вар кивает всем и уходит. Всеобщее обсуждение.

Германец смотрит то на одного, то на другого римлянина. Возможно, он убийца, но глаза его, заплывшие и растерянные, вызывают жалость. Он ничего не понимает. Он пробует что-то сказать, на него никто не обращает внимания. Смешно.

Иудей уже куда-то исчез. Наконец я не выдерживаю:

— Квириты! — Они все оборачиваются. Ликий Пизон смотрит на меня, Тит Волтумий смотрит на меня. Остальные в атриуме — тоже смотрят на меня. — Переведите ему кто-нибудь приговор, — говорю я устало. — И давайте с этим закончим.

Нет ничего хуже неопределенности. Даже варвар и убийца имеет право знать, что скоро умрет.

— Ни-и! Ни-и! Ду ис двала! Двала! — кричит германец.

Я в испуге открываю глаза. Проклятье. Некоторое время лежу, пережидая тревожное биение сердца. Потом оглядываюсь. Все в порядке. Я в своей комнате в доме Вара. Надо мной — тент, натянутый над кроватью. Надо поспать. Надо.

Но стоит закрыть глаза, я снова вижу, как уводят германца, он кричит:

«Ни-и! Ни-и!» Нет! Нет!

Я лежу и не могу заснуть. Завтра похороны Тарквиния. Его тело будет сожжено на костре. Сейчас мой бывший воспитатель лежит, завернутый в саван, в одной из каморок пристройки для рабов. Одинокий и беззащитный, словно сломанная игрушка.

Перестань, Гай! Месть свершилась, можешь спать спокойно. Убийца пойман, его вина доказана, наказание неотвратимо. Казалось бы, чего мне еще? Что не так? Я не знаю.

В театре существует такая штука, как «машина». Механическое устройство, вернее, особый кран, который поднимает и торжественно опускает на сцену актера, изображающего одного из олимпийских богов. Божество появляется в самом конце — во всем блеске, чтобы карать или миловать…

Другими словами, если сюжет пьесы зашел в такой тупик, что злодеи рискуют остаться без заслуженного наказания, а герои — без положенной награды, появляется он — бог из машины.

На самом деле тут, конечно, интереснее не сам бог, а его машина. Машина, которая разрешает все проблемы.

Трагедия, да.

Великий Аристотель говорил, что в трагедии развязка должна вытекать из самого развития фабулы, а не разрешаться «машиной». Мол, машина — это дурной тон, нечистая работа. Плохая пьеса.

Ну, мало ли что говорил великий Аристотель… Я бы совсем не отказался, если бы сейчас мне помог кто-нибудь из богов.

Я лежу, глядя в потолок, и слушаю, как щебечут за окном птицы.

«Машина, — думаю я. — Мне не помешала бы машина. Иначе кое-кто рискует остаться неотмщенным».

* * *

Германца уводят. Он рычит от ярости, пытается вырваться, он силен — легионеры сбивают его на пол, бьют ногами.

— Ни-и! Ни-и! — кричит германец. — Ду ис двала!

Центурион сказал, что в переводе это означает: «Нет! Нет! Ты дурак!»

«Неужели все так просто? — думаю я. — Ты дурак, Гай. Ду ис двала».

Германца несколько раз назвали вором. Почему? Там, на суде, я не обратил на это внимания, я просто хотел, чтобы убийцу Тарквиния наконец распяли…

Дрема накатывает, качает меня на винных волнах.

Еще раз. Убийца забирает жизнь, вор крадет вещь. Убийца забрал жизнь Тарквиния, потому что тот… Думай, Гай… Мои вещи разбросаны… Вот старик входит в дверь, а там… Там — вор.

От неожиданности я просыпаюсь. Вода журчит, падает в каменную чашу. Вокруг фонтана вьются комары.

Казалось бы, простой вопрос… Совсем детский. Ду ис двала.

Что украл вор?

* * *

Зеленый деревянный сундук. Я нагибаюсь, провожу пальцами по почерневшему замку — металл холодит кончики пальцев.

Старик открывал его много-много раз. Сколько ворчания, наверное, пришлось услышать ни в чем не повинному дереву…

Понимание вдруг пронзает меня насквозь, даже затылок немеет.

Осталось проверить. Я открываю крышку сундука, она со скрипом и грохотом откидывается. Бух. Внутри все перевернуто, смятые вещи лежат как попало… Вот будет заботы тому рабу, что заменит Тарквиния… У меня вдруг к горлу подкатывает комок. Я моргаю. Не сейчас, проклятье. Не сейчас…

Начинаю доставать вещи и бросать на пол. Туники разных цветов и отделки летят вон, устилая комнату. Следом отправляется дорожный набор для письма, «кодекс» из соединенных вместе деревянных пластин, между которыми вложены листы пергамента — для важных писем. Сейчас в Риме принято называть туповатого человека, не понимающего шуток, — «кодексом». То есть «дубиной», деревянными досками, в которые забыли вложить что-нибудь умное, написанное на пергаменте…

Дальше, дальше. Я стервенею, выбрасываю уже все подряд, без разбора. Дальше, дальше, дальше! Вещи летят. И лишь когда передо мной оказывается голое дно сундука, деревянное, выстеленное соломой от сырости, я останавливаюсь. Молчу. Поднимаюсь и думаю: и что я этим доказал? К чему пришел?

«Кодекс ты, Гай, — думаю я. — Ду ис двала. Вот же ответ, прямо перед тобой».

Пустой сундук.

Пустота — это пространство, заполненное эфиром. В ней нет кое-чего важного. Кое-чего, что объяснит смерть Тарквиния…

Я поднимаюсь и выхожу в коридор. Темнеет. Все залито синим вечерним светом. Иду в перистиль, опускаюсь на скамейку перед фонтанчиком… Долго сижу, слушая, как журчит вода. Начинает темнеть.

Синий — цвет смерти. Точно.

— Смешно, — говорю я. Потому что ответ все время был у меня перед глазами.

Почему вещи были разбросаны по всей комнате? Что искали? Что украл вор?

Я на всякий случай проверяю комнату, заглядываю во все углы. Посылаю рабов проверить повозку и мой багаж. Ничего. Ее нет.

Шкатулка из черного дерева, крышка расписана красками. Я купил ее когда-то давно в Лабезе, когда еще служил младшим трибуном. Третий Августов легион, Африка. Хорошее было время…

Бегущие кони на фоне ливийской пустыни, гривы развеваются. Желтый фон нарисован золотой краской, но со временем та облупилась, появились черные полосы.

Шкатулка до сих пор пахнет сухой африканской пылью.

В последний раз шкатулку открывал Тарквиний… Да, именно! Чтобы достать для меня фигурку из странного серебристого металла. Воробья.

Вот оно.