Дот - Игорь Акимов

Чапа сел на край могилы. Просто так он не мог уйти. Если уйти сейчас — что-то в себе все-таки придется рвать; лучше подождать, пока пуповина отсохнет сама.

Он смотрел на немцев — и не видел их.

Просто сидел.

Взгляд почему-то задержался на босых ногах старшины, на свалившихся с них портянках. Ступни старшины были очень узкие, не крестьянские, с крутым сводом и таким же крутым подъемом. А ведь сапожки-то он шил на заказ, по размеру. Как же я не подумал, что с моим копытом в те сапоги нечего и соваться? — удивился своей невнимательности Чапа. Хорошо — хоть сейчас это заметил. Выходит — не о чем жалеть. Господь не хотел меня разочаровывать — вот и убрал сапоги подальше. Зато оставил мне портянки.

До этой минуты Чапа внимания на них не обращал: пока видел сапоги — ни о чем другом думать не мог. И напрасно. Портяночки-то были сапогам под стать. Во-первых — фланелевые. Что-то в них было такое… Чапа не поленился, встал, подошел к ним, пощупал одну. Боже! какая мягкая, нежная, тендитная! Если завернуть в нее ступню — она ж будет, как лялечка!..

Чапа внимательно осмотрел портянки. Вначале одну, затем другую. Новехонькие! Вот порадуются мои топтуны в эдакой благодати!..

Так захотелось тут же их намотать! — но… Но! — Чапа, когда владел собою (а сейчас он владел собою), поступал только правильно. Не только по совести, но и как надо. «Стань по-старому, как мать поставила…» Делай все правильно — потом не пожалеешь, — учил маленького Чапу дед, а потом и отец. Нельзя свитку с чужого плеча тут же натягивать на свои плечи. Как бы при этом не притянуть к себе и чужую судьбу. Дай чужой вещи расстаться с ее прошлым. А вот когда она станет просто вещью, — вот тогда и ищи с нею общий язык.

Чапа расстелил портянки на солнце. Жаль, ветерка нет… но и солнце с этой работой управится, освободит фланельку.

Теперь надо было похоронить ребят, которых он сюда притащил. Тесновата будет могилка, придется положить их в два уровня, да чего уж, все свои; в тесноте — да не в обиде.

Чапа не выбирал, клал подряд, но обещанное еврейчику не забыл, — положил его и того парубка под противоположные стенки могилы. Потом он заметил упущение: когда таскал тела, все пилотки (и фуражка старшины) остались где-то там, в траве. Значит, нечем лица прикрыть: сыпать землю на лицо не гоже. Ладно. Чапа снял с двух ребят гимнастерки, распорол от ворота донизу, как раз хватило. Потом закопал. Псалтирь была в вещмешке, не идти же за нею специально. Чапа прочитал «Богородицу». Сделал это с умыслом: привлек Ее внимание; теперь ответственность была на Ней. Правда, крест было не из чего сделать, но Чапа решил, что обойдется. Специально ходить к кустам, маячить у немцев перед глазами… Не возникай, — сказал он себе. В самом деле: могила получилась высокая, приметная. Сделал что мог.

Пора идти.

Конечно, правильно было бы сгрести свои вещи под мышку (ППШ и запасные диски замотать в гимнастерку, а лопату — знак нейтралитета — на плечо), и неторопливо, не привлекая интереса немцев, отступить к кустам. Чапа так и собирался поступить. Но вдруг осознал, что делает нечто совершенно иное. Поднял с травы нижнюю рубаху (от нее повеяло благодатным солнечным духом) — и неторопливо ее натянул. Заправил рубаху в свои безразмерные, бэушные хабэ. Затем так же неторопливо натянул гимнастерку. Надел ремень (эх! нужно было снять кожаный со старшины; хотя — как бы я потом объяснял, откуда на мне такой ремень?), отогнал складки за спину. Лопатку пристегнул на пояс. Сложил портянки; потом передумал — и в одну портянку завернул диски, чтоб сподручней нести. Потом набросил — стволом вниз — на правое плечо ППШ, и пошел прочь, к тому месту, где оставил в кустах свои вещи. Там он переложил диски в вещмешок, надел его, затем скатку, винтовка привычно повисла на правом плече, значит, теперь автомат будет на левом… Напоследок Чапа осмотрелся — не забыл ли чего; нет — ничего не забыл. Взглянул на солнце — и пошел на восток.

Он шел и думал: все просто. Если мясо вымочить в оцете, а потом насолить, наперчить и посыпать ароматными травками, — разве узнаешь его истинный вкус? Если твоя душа задергана эмоциями, замирает от страха, — разве ты сможешь увидеть истину? Вот с этими двумя немцами, умыкнувшими сапоги; ну да — ошарашили; я даже прибалдел от них: ППШ мне оставили! и ушли не оборачиваясь!.. Я бы так не смог. Даже не придумал бы такого! — а уж сделать… А вот они смогли. Не сговариваясь! Повернулись — и ушли; и ППШ мне оставили. А все почему? Ну, во-первых, оказались не звери, не душегубы. Солдаты — но не убийцы. И во мне они увидели человека, а не зверя. Человека, который работает святое дело. Ну да — при мне был автомат; а как же иначе? — ведь я ж не могильщик, я тоже солдат; мне положено быть при оружии. Так они ко мне и отнеслись: как к солдату, который в данный момент не воюет. И если б они забрали ППШ — в этом было бы недоверие ко мне. И неуважение. Но они поняли, что я — человек. И если я не пленный — как же оставлять солдата без его оружия? Я же видел: им и на миг не пришло на ум пристрелить меня. И что я могу выстрелить им в спину. Об этом не думаешь, это принимаешь, как есть…

На этом рассуждение Чапы вдруг споткнулось. Потому что он вдруг вспомнил, о чем думал, что чувствовал, когда смотрел, как немцы уходят прочь. Как ждал, что вот сейчас они обернутся — и нужно успеть выстрелить первым. Ни о чем другом не думал. Не анализировал. Только ждал. А недоумение и мысли — это потом пришло.

Ладно. Что там немцы думали и чувствовали, — этого мне никогда не узнать, — резонно заключил Чапа. Но остается вопрос, на который я вроде бы могу ответить, — ведь все условия задачи мне известны. А вопрос такой: почему я сам не выстрелил? Ждал, что они начнут первыми, тут все ясно; но самому, без этого повода, схватиться за автомат и расстрелять их, — я помню: об этом даже не подумал. Почему?!.

Когда идешь — думается легко. Мысли накатывают сами. Очевидно, движение, — ногами топ-топ, руками мах-мах, — заводят всю твою натуру. Видать — оно и уму передается, и не станет же ум работать вхолостую, — вот и выплевывает мыслишки…

Так рассудил Чапа совсем не новую для него, давно открывшуюся ему мысль. А вспомнил Чапа ее для того, чтобы чем-то заполнить паузу: его ум только что работал с предельной нагрузкой, Чапа почувствовал надвигающуюся пустоту (или — если вам так будет ясней — пробуксовку), — вот и заполнил ее холостым, свободным ходом. Вроде бы и работа продолжается — и в то же время ум получает возможность отдышаться…

Так на чем же мы остановились?

На вопросе — почему Чапа сам не выстрелил вслед.

А не выстрелил он потому, что стрелять в спину (а ведь Чапа — красноармеец, а не палач, и это был не бой, а вполне мирная ситуация) — не гоже. Не по-людски. И самое главное: эти двое только что — уж назовем вещи их именами, — так вот, только что они подарили Чапе жизнь. Об этом не думаешь, но душа… какой ужасной была бы наша жизнь, если бы Господь не нагрузил нас этой частицей себя!..

На этом Чапа иссяк, и дальше шел уже без мыслей. Просто шел. Прямо на восток.

Его хватило не на долго. В горах прямой путь — всегда не самый лучший. Уже через пару километров Чапа пожалел о своем эмоциональном поступке. Ведь обжитые места! Пусть дорог не много, но ведь есть и тропинки! Неужто не нашел бы подходящую? Ведь не на каждой же немцы. Зачем было топать по чащобам да каменистым осыпям? Да еще и с таким грузом: на одном плече винтовка весом с центнер, на другом автомат — тоже не намного легче; а еще скатка, лопатка, вещмешок, набитый боезапасом; кстати — в нем и коробка с бритвами. Это не пушинки. Бритв много, и каждая имеет вес…