Разделенные - Нил Шустерман

– Эй, танцевать хочешь? – небрежно спрашивает Лев.

– Ты веришь в конец света? – отвечает она вопросом на вопрос.

Лев пожимает плечами.

– Не знаю. А что?

– А то, что я пойду танцевать с тобой на следующий день после него.

Лев улыбается:

– Надо же, шутка! Я и не знал, что у тебя есть чувство юмора.

– А теперь послушай меня. Когда закончатся девчонки, готовые целовать землю, по которой ты ступаешь, можешь пригласить меня снова. Ответ все равно будет «нет», но я хотя бы сделаю вид, что раздумываю.

– Я читал твое сочинение, – говорит Лев. Мираколина даже вздрагивает от удивления. – Ты фантазируешь о танцующей принцессе. Не вздумай отнекиваться.

– Это мои ноги фантазируют, а не я.

– Ага, но, чтобы танцевать с твоими ногами, думаю, мне придется иметь дело со всей тобой целиком.

– Не придется, – возражает она, – к тому времени здесь не будет не только меня целиком, но и ни одной части меня. – Она бросает взгляд на портрет Льва, который в разноцветных лучах стробоскопа выглядит необычно. – А знаешь что? Почему бы тебе не сплясать с собственным портретом? Из вас выйдет отличная пара.

С этими словами Мираколина мчится к выходу из зала. Двое взрослых, стоящих у дверей, пытаются задержать ее, но она прорывается с боем.

Вокруг Льва поднимается гул голосов.

– Да она просто дура, – говорит кто-то.

Лев разъяренно поворачивается к тому, кто это сказал. Тимоти, мальчик, который прибыл сюда вместе с Мираколиной.

– А я бы то же самое сказал о тебе! – рычит Лев. – И обо всех остальных! – Но, поняв, что слишком далеко зашел, поправляется: – Нет, это не так. Но не стоит вам осуждать ее.

– Да, Лев, – послушно говорит Тимоти. – Не буду, Лев. Извини, Лев.

Затем одна девочка, видимо, наименее стеснительная из всех стеснительных, делает шаг вперед.

– Я потанцую с тобой, Лев.

Он ведет ее на середину зала и танцует и с ней, и с другими девочками, а его портрет взирает на них сверху вниз с раздражающим высокомерием святого.

На следующий день обнаруживается, что портрет варварски изуродован.

В самой середине поперек него аэрозольной краской написано очень грубое слово. Завтрак начинается с опозданием: приходится ждать, пока уберут изгаженную картину. Из кладовой исчез аэрозольный баллончик с краской. Кто его стащил, неизвестно. Впрочем, догадок пруд пруди, и все указывают на одну личность.

– Это точно она! – внушают Льву дети. – Мираколина! Она одна здесь против тебя!

– А откуда вы знаете, что она одна? – резонно спрашивает Лев. – Просто она – единственная, у кого хватает духу выступить открыто.

Из уважения ко Льву ребята не обвиняют Мираколину прямо в лицо. Взрослые дипломатично молчат.

– Думаю, нам нужно больше камер наблюдения, – предлагает Кавено.

– Что нам действительно нужно, – возражает Лев, – так это больше свободы слова. Тогда такого не будет.

Кавено оскорблен до глубины души.

– Тебя послушать, так здесь заготовительный лагерь! У нас каждый волен высказываться свободно.

– Похоже, вашу точку зрения разделяют не все.

Целый день обитатели замка обдают Мираколину ледяным холодом. А вечером в ее дверь стучат. Она не отзывается. Зачем? Все равно войдут, ведь на дверях спален нет замков.

Дверь медленно отворяется, и в комнату входит Лев. При виде него сердце девочки начинает биться чаще. Она уверяет себя, что это от гнева.

– Если ты пришел обвинить меня в порче твоего портрета, то сознаюсь. Я больше не могу скрывать правду. Это сделала я. А теперь приступай к наказанию. Забери отсюда все эти вдохновляющие фильмы. Давай, не стесняйся!

Лев останавливается.

– Прекрати! Я знаю, что это не ты.

– О-о… Так вы поймали вандала?

– Не совсем. Я просто знаю, что это не ты.

Ну что ж, приятно быть оправданной, хотя, если честно, Мираколине было лестно считаться главной подозреваемой.

– Тогда что тебе нужно?

– Я хотел извиниться за то, как с тобой обошлись по дороге сюда. Транквилизатор, повязка на глазах и все прочее. То есть то, чем они здесь занимаются, конечно, очень важно, но я не всегда согласен с их методами.

Мираколина подмечает, что он впервые за все время сказал «они» вместо «мы».

– Я здесь уже несколько недель, – говорит она. – Почему ты только сегодня решил извиниться?

Лев смахивает длинные пряди со лба.

– Не знаю… Вообще-то, меня это все время мучило.

– Ах, вот оно как… И что, ты ходишь и извиняешься перед каждым здесь, в замке?

– Нет, – признается Лев. – Только перед тобой.

– Почему?

Он пускается мерить шагами ее комнатку.

– Потому что ты до сих пор злишься, – говорит он чуть громче. – Почему ты такая злая?

– Единственный, кто злится в этой комнате, – это ты, – с непоколебимым спокойствием заявляет Мираколина. – А вот за ее пределами недовольных полно. Иначе почему испортили твой портрет?! Не от большой же любви!

– Забудь про портрет! – вопит Лев. – Мы сейчас говорим о тебе!

– Тогда прекрати орать, или я попрошу тебя убраться отсюда. Хотя стоп, я и так попрошу тебя убраться. – Мираколина указывает на дверь. – Выметайся!

– Нет.

Мираколина швыряет в него щетку для волос. Щетка ударяет Льву по лбу, отлетает к стене и падает за телевизор.

– Ой! – Он с гримасой хватается за лоб. – Больно!

– Вот и прекрасно, я этого и хотела!

Лев сжимает кулаки, рычит, разворачивается, будто сейчас выскочит из комнаты, но… остается на месте. Поворачивается обратно к девочке, разжимает кулаки и умоляющим жестом протягивает к ней раскрытые ладони, словно говорит: видишь, тут у меня стигматы. Ну да, может быть, руки у него в крови, но это совершенно точно не его кровь.

– Значит, так теперь будет всегда? – спрашивает он. – Ты будешь все время кукситься, огрызаться и портить существование всем вокруг? Неужели тебе больше ничего не хочется от жизни?

– Нет, – отрезает она. – Моя жизнь закончилась в тринадцатый день рождения. С этого момента я должна была стать частью жизни других людей. Меня это полностью устраивало. Этого я хотела и до сих пор хочу. Неужели это так трудно понять?!

Лев долго смотрит на Мираколину, а Мираколина представляет Льва во всем белом. Тот мальчик, такой чистый и незапятнанный, наверняка понравился бы ей… Но парень, стоящий перед ней сейчас, – совсем другой человек.