Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого - Евгений Анисимов

Неудивительно, что при встрече с герцогиней он тотчас охладил ее романтические порывы. Меншиков сказал то, что думали тогда в Петербурге: выборы Морица герцогом недопустимы, как сын польского короля, он будет поступать «по частным интересам короля, который чрез это получит большую возможность проводить свои планы в Польше». А как раз усиления королевской власти в Польше никто из ее соседей – будущих участников ее раздела во второй половине XVIII века – не хотел. Анна, поняв наивность своих просьб, сникла и (по словам Меншикова) сказала, что ей более всего хочется, чтобы герцогом был сам Александр Данилович, который смог бы защитить ее домены и не дал ей лишиться «вдовствующего пропитания». Возможно, Меншиков и не придумал этот вполне формальный ответ Анны, но все это явно не отражало истинных чувств и намерений герцогини. Во-первых, избрание самого Меншикова на курляндский трон обращало саму Анну из герцогинь в царевны, и она должна была вернуться в Россию, где ее никто не ждал. Во-вторых, Анна решила бороться дальше и сразу же после встречи с Меншиковым помчалась прямо в Петербург, чтобы переговорить о своих делах уже с самой императрицей Екатериной I. Но «матушка-заступница» на этот раз не помогла – интересы империи были превыше всего, да и возражать Меншикову Екатерина не хотела.

Тем временем в Митаве разгорался кризис, получивший в истории русской внешней политики название «Курляндского кризиса». Меншиков, находясь в Риге, встретился с представителем России в Курляндии П.М.Бестужевым-Рюминым и русским посланником в Варшаве, уже известным по первой главе князем Василием Лукичом Долгоруким. По требованию Меншикова они вынесли кандидатуру светлейшего перед дворянским собранием Курляндии и тут же потерпели фиаско – курляндцы не хотели менять полюбившегося им Морица на Меншикова. И тогда светлейший решил поехать в Митаву лично – после смерти Петра Великого в январе 1725 года еще не было случая, чтобы ему кто-нибудь возражал. 29 июня Меншиков встретился с дворянами и пригрозил наказать их за упрямство – поставить на постой в Курляндии 20 полков русской армии. Как известно, такое расквартирование было пострашнее иной ссылки. В целом Меншиков вел себя как пресловутый медведь, который пытался взгромоздиться на теремок мышки-норушки и лягушки-квакушки и раздавил все это хрупкое сооружение. Австрийский посланник в России граф Рабутин писал тогда, что Меншиков «являлся здесь как бы авторитетом, от которого зависит судьба человечества. Он казался крайне удивленным тем, что жалкие смертные могут действовать столь необдуманно и столь мало понимают свои выгоды, что не желали чести быть подданными князя. Напрасно они с таким глубоким почтением объявляли, что не могут считать его вправе давать им приказания, он им ответил, что они говорят вздор и что он им это докажет ударами палки». И все же вежливая форма отказа была воспринята Меншиковым как завуалированная форма согласия. Он был убежден, что курляндцы поломаются-поломаются, да потом и согласятся на его кандидатуру. Этой иллюзии способствовала и встреча Меншикова с Морицем, который притворно обещал уступить свое место более достойному кандидату – светлейшему и даже выразил желание похлопотать за него перед отцом, польским королем. Однако, вернувшись в Ригу, Меншиков с удивлением узнал, что ни дворяне, ни Мориц его условий исполнять и не собираются. Он написал такое письмо канцлеру Курляндии Кейзерлингу, что обязанный передать это послание Василий Лукич Долгорукий ослушался приказа Меншикова и письмо скрыл, опасясь, в случае оглашения его текста, грандиозного международного скандала. Одновременно Меншиков просил разрешения Екатерины утихомирить Курляндию вооруженной рукой. Тогда, как писал светлейший императрице, «все курлянчики иного мнения воспримут и будут то дело производить к лучшей пользе интересов Вашего величества». На самом деле Меншикова постигла неудача, и Екатерина срочно отозвала его в Петербург и, как уже сказано, послала в Польшу со срочной задачей опытного дипломата П.И.Ягужинского – замять возникший и совершенно ненужный России международный скандал.

А что же Анна? Она вернулась в Митаву и получала на голову те шишки, которые натряс в Курляндии Меншиков, – дворянское собрание решило урезать и без того жалкое содержание марионеточной герцогини. В те дни лета 1726 года она видела, как посланные в Курляндию русские отряды охотятся за Морицем. Дело в том, что Мориц был большой любитель риска и женщин, что часто совпадает, и, несмотря на предупреждения своих доброжелателей, отказывался покидать герцогство, не перепробовав там всех местных красавиц. Русские же отряды все туже затягивали кольцо окружения вокруг Морица. 17 июля Мориц с 60 слугами занял круговую оборону в своем доме. Его уведомили, что этой ночью русские попытаются штурмом захватить дом и арестовать его. Когда первые русские разведчики просочились в парк возле дома, то они увидели, как из окна осторожно спускается закутанный в темный плащ человек. Полагая, что это и есть утекающий от врагов мятежный принц, они накинулись на него. Но оказалось, что в их руки попал не Мориц, а прелестная девушка, которая вылезла из спальни своего кавалера-любовника. Сам Мориц в это время, по-видимому, отдавал вооруженной прислуге последние распоряжения и заряжал пистолеты, готовясь отразить штурм. Завязался бой, и, потеряв 70 человек убитыми и ранеными, русский «спецназ» отступил. Мориц жил в Курляндии еще полгода, доводя до белого каления и официальный Петербург, и курляндских мужей-рогоносцев. Наконец охоту за будущим французским маршалом возглавил с целым войском тоже будущий (русский) фельдмаршал П.П.Ласси. Он осадил Морица в Южной Лифляндии, и тому пришлось срочно бежать, вроде своей подружки, через окна, впопыхах бросив все свои вещи. Чуть позже его встретил ехавший в Россию испанский посланник де Лириа, который писал, что Мориц умолял его выхлопотать у русского правительства «множество записочек, кои получил он от разных дам и хранил в сундуке, который отняли у него русские». Но более всего он расстраивался, что не успел спасти «журнал любовных шашней при дворе короля, отца своего» Августа II, который он тщательно вел несколько лет. Мориц был убежден, что этот журнал взорвет европейский мир, а главное – подорвет его престиж. При этом неясно у кого: у дам или у кавалеров. Обошлось! Сундук, наверное, разграбили, надушенные записочки дам к ловеласу пошли на пыжи и гильзы, а «журнал любовных шашней» могли потратить.

Мориц навсегда покинул свою невесту и Курляндию и впоследствии, вероятно, радовался именно такому повороту событий, ибо, вернувшись во Францию, стал одним из самых выдающихся полководцев XVIII века, прославив себя на полях многих сражений. Его походы изучали в военных академиях. Анне оставалось только вспоминать о необыкновенно завидном женихе – ведь ловеласы всегда высоко ценятся вдовами.

После всего этого понятен смысл речи знаменитого витии Феофана Прокоповича, которую он произнес 12 марта 1730 года, сразу же после вступления Анны на престол: «Твое персональное доселе бывшее состояние всему миру известно: кто же, смотря на оное, не воздохнул, видя порфирородную особу в самом цвету лет своих впадшую в сиротство отшествием державныхродителей (Иван V умер в 1696 году, Прасковья Федоровна – в 1723 году. – Е.А), тоску вдовства приемшую лишением любезнейшаго по-дружия (герцога Фридриха Вильгельма. – Е.А), не по достоинству рода пропитание имеющую (имеется в виду ее отчаянная бедность. – Е.А.), но что и вспомянуть ужасно, сверх многих неприятных приключений от неблагодарного раба и весьма безбожного злодея (Феофан ненавидел Меншикова. – Е.А.) страх, тесноту и неслыханное гонение претерпевшую». Как ни лукав и подобострастен Феофан, сказанное им – все истинная правда! Судьба Анны была тяжкой.