Великий океан - Иван Фёдорович Кратт

часто в жизни крепости можно было рассчитывать на что-либо подобное. А сейчас он замещал отца, впервые был хозяином... Никогда он еще не чувствовал такой ответственности.

Он лично проводил гостей до шлюпки, замочил сапоги, затем, когда Лансдорф и Давыдов отъехали, вскочил на коня и в нетерпеливом ожидании поскакал вдоль берега.

Падре Уриа в раздумье остался стоять на камне.

А Резанов опустил трубу и, стараясь скрыть волнение, неторопливо спустился с мостика, чтобы встретить шлюпку.

Глава вторая

Еще издали экипаж корабля заметил, что посольство возвращается с хорошими вестями. Давыдов смеялся, а Лансдорф размахивал руками и, как видно, торопил гребцов. Матросы повеселели, Хвостов сам подошел к шлюпбалкам.

— Видать, вместо монаха переодетая гишпанская красавица их встретила, — сказал он, посмеиваясь, Резанову.

Но Николай Петрович даже не обернулся, хотя за последние дни это были первые слова, не относящиеся к делу, которые он слышал от командира «Юноны». Все мысли Резанова были заняты начавшимися переговорами.

Привыкнув за пустой любезностью слов часто видеть иную, скрытую сущность, он ждал своих посланцев, чтобы по их рассказу полностью представить себе картину свидания и уловить то, что, быть может, от них ускользнуло. Правда, после посольства в Японию, здесь была другая, пока очень скромная задача, но от нее могло зависеть будущее российских колоний. Он прекрасно понимал Баранова.

Десять пар рук наконец подняли шлюпку.

— Ура, Хвостов! — весело крикнул Давыдов, соскакивая на палубу. — Слухом о нас земля полна.

Он снял шляпу, вытер со лба капли пота, повернулся к приятелю, собираясь выложить сразу все свои новости, но, увидев стоявшего поодаль Резанова, смутился и замолчал. Живой и непосредственный мичман всегда чувствовал себя немного неловко в присутствии посланника.

Резанов сделал вид, что не заметил его смущения. Он подождал, пока выбрался из шлюпки Лансдорф, затем пригласил обоих посланцев и Хвостова к себе в каюту. Разговор слишком серьезный, чтобы вести его на палубе. И только выслушав натуралиста и расспросив Давыдова, он отбросил напускное спокойствие и, удовлетворенный, ходил по тесной каюте.

В самом деле, посланцы привезли хорошие вести. Радовала и простота, с которой принимали его судно испанцы — страстные любители пышных встреч и докучливых формальностей.

— Ну, государи мои, — сказал он наконец Давыдову и Лансдорфу. — Прошу собираться на берег. А вы, господин Хвостов, останетесь на корабле и ни одного матроса не пускайте с судна. Ласка лаской, а осторожность наипаче всего.

Он надел новый, ставший для него свободным мундир, тщательно запер в ящике стола портфель с бумагами, взял шляпу. Похудевший и бледный, он выглядел моложе своих сорока лет и совсем не был похож на суховатого, сдержанного царедворца, каким казался даже в Ново-Архангельске.

Резанов остановился перед открытым иллюминатором и некоторое время смотрел на знойную гладь залива... Любопытно сложилась судьба. Никогда не думал он побывать в этих далеких водах. Даже полтора десятка лет назад, читая записки «Российского купца Григория Шелехова странствования»... С Шелеховым он встречался в Иркутске, позже женился на его дочери, деятельно хлопотал о создании единой объединенной Российско-американской компании, учил купцов добиваться царских привилегий. Но сам оставался равнодушным ко всем этим делам. Гвардейский Измайловский полк, затем видная служба в адмиралтейств-коллегии, у Гаврилы Державина, выполнение личных поручений самой Екатерины, чины и обер-прокурорство в сенате приучили к иной жизни. Однако воцарение молодого Александра, игравшего в либерализм, вернувшего из ссылки Радищева, расшевелило даже стариков. А в тридцать четыре года, да еще мечтая вместе со многими просвещенными людьми столицы, не жалко на время покинуть и стены департамента. Быть может, заставить говорить о себе не только Петербург? Колонии нуждались в широких преобразованиях. Смерть жены — наследницы шелеховского состояния — помогла созреть решению. Акционеры компании назначили его главным ревизором американских владений, добились посылки полномочным министром к японскому двору и начальником первой кругосветной экспедиции. Посольство в Японию не удалось. Островитяне упорно отгораживались от всего мира и, кроме того, пытались увильнуть от ответа за наглое заселение исконных русских земель — Курил и Сахалина... Все равно не удастся!.. А сейчас — Аляска, Калифорния... Может быть, придется ехать в Мексику... Далеко занесла судьба действительного камергера и командора ордена св. Иоанна Иерусалимского!

...Лишь только шлюпка врезалась килем в песок, Луис, опередив монаха, поспешил навстречу Резанову. Серый конь шел за ним следом, а когда офицер остановился, конь положил голову ему на плечо. Эта преданность животного вызывала невольное расположение и к его хозяину.

Николай Петрович составил заранее латинское приветствие, однако, после первого представления Лансдорфом, поздоровался и сказал маленькую речь по-испански. Испанский язык он знал довольно слабо, но сейчас ему хотелось оказать любезность хозяевам.

Луис приказал подать лошадей. Длинный кавалерист, подхватив гигантскую саблю, мешавшую ему двигаться, привел трех скакунов с высокими седлами, окованными серебром; несколько всадников спешились, готовясь помочь гостям усесться. Усердие и быстрота, с которой солдаты выполняли команду, нескрываемое любопытство говорили о том, что прибытие чужеземного корабля действительно явилось событием в жизни крепости.

Узнав, что до президии недалеко, Резанов отказался от лошадей и, поблагодарив офицера, просил разрешения пройти пешком. После месячного пребывания на корабле приятно было ощущать под ногами твердую землю. А главное, хотелось не спеша оглядеть окрестность.

Он пошел впереди с офицером, а монах, Лансдорф и Давыдов двинулись сзади. Дальше широким полукольцом растянулись солдаты, за ними вели оседланных лошадей и комендантского коня.

Молодой офицер говорил не умолкая, показывал каждый утес, хижину, рассказал, сколько в крепости солдат, как далеко отсюда до Монтерея, где живет губернатор, друг его отца. Беззаботно посвятил гостя во все домашние дела, сказал, что отец выбился из рядовых мексиканского драгунского полка, что во всей Верхней Калифорнии за суровость и набожность прозвали его Эль Санто (святой), что сестра — признанная красавица обеих Калифорний, а мать — урожденная Морага и что его семья почти единственная староиспанская на этом берегу.

Болтовня Луиса утомляла Резанова, но Николай Петрович под конец почти его не слушал. Он внимательно разглядывал места, по которым они проходили, не упуская ни одной подробности. Возле высокого дорожного распятия он увидел старую женщину в длинном темном платье, двух смуглых девушек с лукавыми глазами, сидевших у подножия. И старуха и девушки упоенно смотрели, как несколько полуголых ребятишек со смехом гоняли вокруг креста свинью. Щедрое солнце, покой и тишина... А дальше — пестрые одежды всадников, сияющее убранство упряжи, выкрики толпы, звон мандолин, первая нежная зелень...

Какими далекими казались серые, хмурые скалы и холод Ново-Архангельска, угрюмые, истощенные