Ночь в Лиссабоне - Эрих Мария Ремарк

– А если вас будут пытать?

Я указал ему на свое лицо и руки.

– Я еду через час, – сказал я. – С таким лицом, в качестве эмигранта, я не проеду и десять километров. Мне же надо перебраться через границу. Это мой единственный шанс. Вот мой паспорт. Сфотографируйте мое фото и этим снимком замените старую фотографию на гестаповском паспорте. Сколько это будет стоить? Деньги у меня есть.

Грегориус согласился.

Лахман принес вторую бутылку коньяка. Я заплатил ему и вернулся в комнату. Элен стояла у ночного столика. Ящик, в котором лежали письма, был выдвинут. Она задвинула его и подошла ко мне вплотную.

– Это сделал Георг? – спросила она.

– Там была целая компания.

– Будь он проклят! – сказала она и отошла к окну.

Кошка отпрыгнула прочь. Элен распахнула окно.

– Будь он проклят! – повторила она страстно, с такой силой, словно заклинала его в таинственном ритуале. – Будь проклят на всю жизнь, навсегда!..

Я взял ее за стиснутые руки, отвел от окна.

– Нам нужно уезжать отсюда.

Мы спустились вниз по лестнице. Из каждой двери нас провожали взглядами. Чья-то серая рука поманила меня:

– Шварц! Не берите с собой рюкзак! Жандармы за ними смотрят в оба. У меня есть чемодан из искусственной кожи, вполне приличный…

– Спасибо, – ответил я. – Мне не нужен теперь чемодан. Мне нужна удача.

– Мы будем держать большой палец кверху, за вашу удачу…

Элен шла впереди. Я услышал, как у дверей какая-то промокшая до костей уличная шлюха посоветовала ей оставаться лучше дома: дождь разогнал всю клиентуру. «Это хорошо, – подумал я. – Пустынные улицы – вот что нам нужно».

Элен отшатнулась, увидев машину.

– Украдена, – сказал я. – На ней мы должны удрать подальше. Садись.

Было еще темно. Дождь потоками лил по ветровому стеклу. Если на подножке еще оставалась кровь, ее давно смыло. Я остановился поодаль от дома, где жил Грегориус.

– Постой здесь, – сказал я Элен и указал на стеклянную витрину магазина, где были разложены принадлежности для рыбной ловли.

– Мне нельзя остаться в машине?

– Нет. Если кто-нибудь появится, веди себя так, словно ты ловишь клиентов. Я сейчас вернусь.

У Грегориуса все было готово. Его страх сменился теперь гордостью художника.

– Самое трудное было подогнать мундир, – сказал он. – Ведь вы сняты в штатском. Тогда я просто взял и отрезал ему голову.

Он отклеил фотографию Георга, вырезал на ней голову и шею, наложил мундир на мое фото и сфотографировал таким образом.

– Оберштурмбаннфюрер Шварц, – сказал он с гордостью.

Снимок он уже высушил и наклеил на место.

– Печать пришлось подделать, – сказал он. – Да если паспорт начнут проверять, вы все равно пропали, даже если бы печать была настоящей. Ваш старый паспорт цел. Вот он.

Он отдал мне оба паспорта и остаток фотографии Георга. Я разорвал ее на мелкие части, спускаясь по лестнице, и на улице швырнул в воду, текущую по мостовой.

Элен ждала. Еще раньше я проверил в машине горючее: бак был полон. Если все будет хорошо, бензина хватит, чтобы перебраться через границу. Мне по-прежнему везло: в машине – в ящике, возле панели управления, – лежало разрешение на переход границы. Я увидел, что им пользовались уже дважды. Я решил, что нам следует пересечь границу не в том месте, где машина была уже известна. Я нашел еще и карту, выпущенную бензиновой фирмой Мишлен, пару перчаток и автомобильный атлас дорог европейских стран.

Машина мчалась под дождем. У нас еще было время до рассвета, и мы взяли курс на Перпиньян. Я решил держаться главной магистрали, пока не станет светло.

– Давай я сяду за руль, – сказала Элен спустя некоторое время. – Посмотри на свои руки!

– Сможешь? Ведь ты не спала.

– Ты тоже не спал.

Я взглянул на нее. Она выглядела совершенно спокойной, на лице не было и тени усталости. Я не знал, что и думать.

– Хочешь глоток коньяку?

– Нет. Я буду вести машину, пока мы не раздобудем кофе.

– Лахман дал мне еще бутылку коньяку.

Я вытащил ее из пальто. Элен покачала головой, улыбнулась.

– Потом, – сказала она, и голос ее был тих и нежен. – Постарайся заснуть. Мы будем вести машину попеременно.

Она владела рулем лучше, чем я. Через некоторое время она начала тихонько напевать какую-то монотонную, простенькую песенку. Меня все не покидало страшное напряжение. Теперь же, под шум мотора и еле слышное пение Элен, я начал засыпать. Я знал, что мне нужно спать, но я снова и снова просыпался. Мимо проносились серые тени. Мы включили фары, не заботясь о требованиях затемнения.

– Ты убил его? – спросила вдруг Элен.

– Да.

– Тебе пришлось сделать это?

– Да.

Машина безостановочно мчалась вперед. Я смотрел на дорогу, а в голове проносилась вереница мыслей. Незаметно я заснул. Когда я проснулся, дождя уже не было. Начиналось утро, ровно гудел мотор. Элен вела машину, и мне вдруг показалось, что все это был сон.

– То, что я сказал тебе, неправда, – проговорил я.

– Я знаю, – ответила она.

– Это был другой, – сказал я.

– Я знаю.

Она не взглянула на меня.

Я хотел в последнем крупном городишке перед границей получить для Элен испанскую визу. Перед консульством теснилась громадная толпа. Пришлось пойти на риск. Могло статься, что машину уже разыскивают. Но другой возможности у меня не было. В паспорте Георга виза была.

Я медленно подвел машину к толпе. Люди задвигались только тогда, когда рассмотрели немецкий номер. Толпа расступилась. Несколько человек бросились бежать. По аллее ненависти машина пробралась к входу. Жандарм отдал честь. Со мной этого не случалось уже давно. Я небрежно ответил и вошел в консульство. Жандарм распахнул передо мной дверь. Меня охватила горечь. «Надо было стать убийцей, – подумал я, – чтобы тебя приветствовали».

Я немедленно получил визу, едва только показал паспорт. Вице-консул посмотрел на мое лицо. Рук он видеть не мог, они были в перчатках.

– Следы войны и рукопашных схваток, – сказал я.

Он кивнул с полным пониманием:

– У нас тоже были годы борьбы, – сказал он. – Хайль Гитлер! Великий человек, как и наш каудильо[22].

Я вышел. Вокруг машины образовалась пустота. На заднем сиденье ее, забившись в угол, сидел испуганный мальчик лет двенадцати. На лице его горели огромные глаза, руки были прижаты к губам, словно удерживая крик.