Мерле и повелитель подземного мира - Кай Майер

Он собрался с духом, оперся о плечо Дарио, оттолкнулся от качающейся черепаховой посудины и ухватился рукой за край чешуйчатой пластины. Чешуя напоминала черепичную крышу, пластины накладывались одна на другую, за них можно было цепляться пальцами и опираться на них нотами. Если бы не трупный запах, Серафин чувствовал бы себя здесь почти как дома: он в Венеции облазал столько крыш вдоль и поперек, что взобраться по большой чешуе рыбьего хвоста было для него проще простого.

Серафин влез повыше, оглянулся и посмотрел на черепаший панцирь. Отсюда было хорошо видно, что посудина до половины наполнилась водой. Предсказание Унки было слишком оптимистично. Серафин прикинул, что панцирь пойдет ко дну даже менее чем через час.

Он ничем не мог помочь своим спутникам и лишь смотрел, как они один за другим перебирались через край тонущей посудины, хватались дрожащими руками за чешую и старались удержаться на скользкой поверхности. Слой ила и гнилой тины делал чешую осклизлой, словно намазанной мылом, но всем удалось наконец подняться на верхнюю часть хвоста. Последней покинула черепаший панцирь Унка. Серафин и Дарио протянули ей руки и подтащили наверх.

Посудина немного покачалась на волнах возле трупа, а потом ее подхватило течением и понесло в открытое море. Аристид и Тициан с тоской смотрели ей вслед, но Серафин предпочел заняться осмотром огромного мертвого тела, на которое они высадились.

Его уже не тянуло на рвоту, но от легкой тошноты он еще не избавился. Никогда в жизни он не видел ничего более мерзкого, но заставил себя выпрямиться и сделать несколько шагов по рыбьему хвосту к верхней части туловища.

Чья-то рука легла ему сзади на плечо.

— Позволь мне пойти вперед, — сказала Унка, опередила его, и они пошли друг за другом дальше. Остальные вместе с Лалапеей остались ниже на хвосте. Пока труп тихо покачивался на волнах, им тут ничего не грозило, и Серафин, пару раз вздохнув с облегчением, следовал за молчаливой Ункой.

Когда чешуйчатая поверхность осталась позади, они ступили на нечто совсем другое. Живот ведьмы был мягок и рыхл, вмятины от их шагов тотчас заполнялись жижей. Ему часто приходилось бегать вечером по площадям Венеции после того, как рынки закрывались, а мостовые там были еще покрыты кучами гнилых овощей и фруктов, которые вот так же чавкали у него под башмаками, как эта туша.

Они пробирались между ребрами. В продолговатых впадинах скопилось довольно много воды, где плавали какие-то крохотные морские твари.

Серафин уже разглядел и подбородок ведьмы — острый выступ, за которым виднелись скулы и щеки. Были видны и ноздри — две большие темные дыры под крупным горбатым носом.

Подбородок был перерезан широким шрамом, который зарос диким мясом. Унка, заметив шрам, замерла на месте.

— Что случилось? — Серафин невольно огляделся. Вроде бы ниоткуда не грозит никакая опасность. Однако лицо Унки сделалось мертвенно-бледным.

— Унка, — настойчиво спросил он. — Что с тобой?

— Это — она.

Он наморщил лоб, в желудке засвербило, словно от предчувствия чего-то страшного.

— Кто — она?

Унка отвечала, глядя мимо него на уродливый шрам, длинный, как лошадиная узда.

— Ведьма, которая взяла у меня мой «калимар».

— Твой русалочий хвост?

Она кивнула.

— Я сама ей его предложила, а она мне дала взамен человечьи ноги.

— Зачем?

Унка тяжело вздохнула, помолчала, а потом рассказала Серафину историю своей первой большой любви, без утайки рассказала о сыне торговца, поклявшемся ей в верности, но подло ее обманувшем. О том, что ведьма по ее просьбе дала ей ноги женщины, но не избавила от русалочьей насти с острыми зубами; о том, как два человека забили ее до полусмерти, а любимый жених и не пытался ее защитить; и о том, как Арчимбольдо, в ту пору еще мальчик, ее нашел, выходил и приютил в своем доме.

— Мерле знает мою историю, — сказала под конец Унка. — Она — первая после Арчимбольдо, кому я обо всем этом рассказала. Ты вторым узнал обо мне все.

Ее последние слова прозвучали вяло и безучастно, не как предупреждение или вызов, а просто как констатация факта.

Серафин перевел взгляд с нее на серое вздутое лицо ведьмы.

— И теперь она мертва, а это значит, что…

— Что я навсегда останусь такой, как сейчас, — сказала она глухо. — Ни человеком, ни русалкой.

Ему хотелось ее утешить, найти ободряющие слова:

— Не могла бы какая-нибудь другая ведьма…

— Нет. Каждая ведьма только сама может освободить от своего колдовства. — В ее глазах отражалась безутешная тоска моря. — Только одна она.

Он не знал, что делать, и чувствовал себя неловко; лучше бы ему не ходить сюда с ней, дать ей возможность побыть наедине со своим горем.

— Ничего не изменишь. — Она старалась овладеть собой. — Пойдем назад, к остальным.

Он уныло следовал за ней, стараясь понять, зачем это гигантское чудовище, недавно подстерегавшее и топившее в море рыбачьи лодки и торговые суда, обрекло на несчастье бедную влюбленную русалку. Он поражался мужеству Унки: как можно бросить свой родной дом, поплыть куда-то в неведомые моря, где даже русалки не любят бывать, и о чем-то молить (молить!) ведьму. Он точно знал, что сам на такое не способен. Ни ради любви, ни ради кого-нибудь.

Разве что ради Мерле?

Он постарался отогнать эту мысль, хотя и не без труда. Где она, что с ней, жива ли? Больше всего мучила неизвестность, даже тогда, когда он думал совсем не о Мерле, а о других, еще более важных вещах: как, например, суметь остаться в живых.

Все сидели там, где их оставили Серафин и Унка. Лишь Лалапея встала и отошла от ребят к широкому хвостовому плавнику, торчавшему из воды, как парус затонувшего корабля. Она стояла там в полном одиночестве, скрестив руки на груди и устремив взор в морскую даль.

Увидев Серафина и Унку, Дарио встал и шагнул им навстречу. Он хотел что-то сказать или спросить, что они там видели, как вдруг раздался вскрик Аристида.

Все обернулись к нему.

Это был не зов или вопль отчаяния, а короткий крик ужаса.

Дарио онемел. Он тоже это увидел. Увидели и все остальные.

Легкие волны по обеим сторонам чешуйчатого хвоста вздымались, вода бурлила. Из воды то и дело высовывались зубастые женские лица, их длинные блестящие волосы хлестали по водной поверхности.

Унка бросилась вперед и, поколебавшись, что-то выкрикнула на языке русалок. Тотчас все лица в воде повернулись в ее сторону. Русалки запрыгали, заволновались, что-то забормотали, увидев Унку с ее зубастой русалочьей пастью. Наверное, спрашивали друг у друга, почему у одной из них, у кого-то из их народа ноги человека, а не рыбий хвост.

— Это ведь не те, что нас бросили? — полувопрос-полуутверждение Серафина осталось без ответа.