Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит - Эшли С. Форд

надеясь увидеть в них ответ, даже если она и не станет отвечать вслух.

В этот момент бабушка открыла глаза и посмотрела на нас обеих, стоявших у изножия ее кровати. Мы с сестрой повернулись к ней.

— Ты как, бабушка? Тебе что-то нужно?

Глаза ее расширились, и она замерла, взирая на нас в молчании несколько секунд. Я тоже замерла.

Если какой-то момент и стоило оставить в памяти, то как раз этот. Если я сохраню его для себя и если мы с бабушкой смотрим друг на друга в последний раз, то какой мне хочется выглядеть для нее? Мне захотелось, чтобы она увидела меня всю такой, какая я есть. Чтобы она увидела даже то, что ей во мне не нравилось, — просто чтобы у нее сложилось полное представление обо мне настоящей и, возможно, хотя бы на мгновение возникла идея о том, кем я могу стать. «Ты этого уже не увидишь, — подумала я. — Я стану гораздо лучше, чем сейчас, а тебя уже не будет, и ты этого не увидишь».

Бабушка открывала и закрывала рот; ее пересохшие от тяжелого предсмертного дыхания губы терлись друг об друга с заметным шорохом, как трутся края смятого бумажного пакета. Моя мать склонилась над ней с чашкой холодной воды с кусочками льда и белой палочкой с маленьким обрезком зеленой губки на конце. Промокнув губку водой и размешав ею лед, она протянула палочку к ждущему рту бабушки. Коснувшись сухих губ, губка выдала почти всю воду, разлившуюся капельками по ее столь же пересохшему языку. Мама продолжила окунать губку в холодную воду, проводя ею по рту своей матери, заботясь о ней. Лицо у нее смягчилось, но взгляд был опустошенный.

Когда наконец бабушка смогла заговорить, она обратилась к нам с сестрой — мы по-прежнему стояли у нее в ногах.

— Твои волосы…

Мы с сестрой одновременно наклонились поближе. Глаза бабушки заслезились от бессилия.

— Твои волосы… такие красивые.

Мы в потрясении посмотрели друг на друга. Бабушке никогда не нравились мои волосы, как и мое решение оставить их в естественном виде. Она пугала меня, утверждая, что из-за этого меня не возьмут на работу, что я не смогу найти спутника жизни, а теперь, на самом пороге смерти, она хотела, чтобы я знала — она на самом деле обожает мои волосы, какими бы большими, пушистыми и всклокоченными они ни были.

Я спросила маму, кто останется ночевать в палате, когда всех остальных посетителей попросят уйти. Мама посмотрела на меня и сказала:

— Должна остаться ты.

Я согласилась. Обняв всех на прощание, я превратила темно-серое кресло в подобие кровати. Я не помнила, когда мы с бабушкой в последний раз спали в одной комнате, но помнила многие другие случаи, с самого начала. Помнила, как засыпала на ее диване в триплексе, помнила тепло и знакомый запах — знакомый, как никакой другой на свете. Помнила, как мы спали с ней в одной кровати в Миссури, когда мне на ночь каждый вечер читали Библию, а потом я засыпала под звуки сериала «МЭШ». Помнила, как засыпала у нее на коленях во время долгих поездок в автобусе, как дремала, прижавшись к ее телу, в церкви в канун Нового года, а иногда просто лежала рядом, прислушиваясь к ее храпу и гадая, что может быть не так с носом и горлом человека, издающего такие звуки. В эту ночь в больнице, в нашу последнюю общую ночь, я почти не спала. Всякий раз, когда она шевелилась, стонала или мой разум убеждал меня в том, что я ей нужна, я вставала и тянулась за чашкой с губкой, а потом говорила бабушке, как сильно я ее люблю, стараясь успокоить ее, пока она не успокоилась навсегда.

На следующее утро ко мне присоединилась мама. Я не могла вспомнить никакого другого случая в нашей жизни, когда бы мы так открыто плакали друг перед другом. Но в тот день мы оплакивали нашу самую любимую женщину, не стыдясь и совершенно не сдерживаясь.

Происходящее между нами казалось таким древним, обильным, но при этом совсем незнакомым. Я стояла перед мамой и хотела сказать, что у нас нет времени, что мы должны сблизиться прямо сейчас, но все, что смогла выговорить, так это: «Я не готова. Мама, я не готова». Мама обхватила меня руками, ограждая от всего мира.

— Ты готова, — сказала она. — Ты должна быть готова, и ты готова.

До смерти бабушки я просто принимала все как есть, смирившись со своей ролью члена семьи, которого никто не понимает до конца. Этого казалось достаточно; возможно даже, что такая позиция была отчасти топливом, поддерживающим меня в искаженном состоянии, но теперь я хотела большего. Я хотела сблизиться со своими родными. Я хотела начать все сначала, чтобы они воспринимали меня такой, какая я есть. Хотела доверять им. Хотела, чтобы мы были настоящими — людьми, которые любят друг друга. У меня была жизнь и дом в Нью-Йорке с Келли, но во многих отношениях я бросила свой дом здесь, в Индиане. Так не должно было быть. Как бы ни было сложно, но я смогу существовать в двух мирах, оставаясь при этом полностью собой. Я должна быть достаточно сильной, если я не хочу потерять нашу близость. А потерять ее я точно не хотела.

32

Мы с Келом готовились встретить наше первое совместное Рождество у себя, когда мне позвонила мама. Когда она произнесла в трубку: «Ты всегда можешь вернуться домой», голос ее прозвучал почти так же, как голос бабушки.

Мы украсили квартиру к празднику, и мне хотелось завести новые традиции, создать новые воспоминания и наконец начать жить той жизнью, которая будет казаться по-настоящему моей. Но когда мама сказала, что мой отец выходит из тюрьмы, я поняла, что пришло время вернуться домой. Теперь я знала: для того чтобы двигаться вперед, нужно вернуться назад. Я прилетела в Индиану и осталась там на неделю.

Мне хотелось быть дома к моменту приезда отца, поэтому я приехала к тете пораньше. Я умоляла поехать со мной маму, и ее настолько поразила моя настойчивость, что она согласилась. Но когда я ее упрашивала, я не подумала, что мама не видела отца двадцать пять лет. Хотела ли она увидеть его? Я не знала. Но я знала, что мне нужно, чтобы она находилась рядом со мной. Я долго училась не нуждаться ни в ком, особенно в матери,