Автобиография Иисуса Христа - Олег Зоберн

– Слушайте меня, родные мои, – сказал я. – Если мы пойдем из города все вместе, то обязательно привлечем внимание и нас арестуют. Поэтому рано утром, в самый дремотный час, вы должны выйти из этого дома по одному, разойтись в разные стороны и покинуть город через разные ворота. Я уйду первым. Встретимся в долине Гатшманим[113], в масличном саду, там обычно безлюдно и есть заброшенный дом, где можно укрыться от любопытных глаз. После этого затеряемся в толпах на Иерихонской дороге и отправимся в Галилею, временно укроемся в горах на севере, затем пойдем в Дамаск через Итурею – думаю, у тетрарха Ирода Филиппа есть дела поважнее, чем охота на пророков. У меня добрый друг в Дамаске, мы найдем там приют, хоть это будет новое место для нас, не тревожьтесь, я знаю, что делать.

Ученики восприняли мои слова вяло, но никто не стал возражать против такого плана. Они остались сидеть за столом с разноглазым хозяином, а я прошел в отведенную нам комнату, длинную и узкую, похожую на гроб для рефаима[114], чтобы пораньше лечь спать – предстоял сложный день.

Магдалина последовала за мной, подошла к стене комнаты и уперлась в нее ладонями, подставив мне зад. Ее движения были легки и гармоничны, как всегда. Я двигался, с силой вгоняя зайин, излил семя в ее широкое горячее лоно, и Магдалина, не сказав ни слова, ушла обратно к застолью.

Обсидиановым лезвием я сбрил свою длинную бороду, потушил лампу, поставил ее на выступ камня в стене и лег на циновки, укрывшись овечьей шкурой, которая валялась рядом. Мне стало грустно. Я так долго говорил всем, что знаю путь к вечной жизни, – а есть ли она? Есть ли? Я решил: если спасусь, уйду на север и больше никогда не приближусь к Иерусалиму. Достаточно играть с этим огнем. Сменю имя, стану тихим лекарем. А может быть, добьюсь получения римского гражданства, чтобы начать жизнь с чистого листа, ведь я еще не старик и могу послужить империи.

В комнату вошел Иуда и молча лег рядом. Засыпая, я вдруг остро осознал опасность, которая мне угрожала, ведь я мог быть пойман и казнен. Я подумал о том, как хорошо было бы стать птицей и незаметно покинуть Иерусалим, но такое под силу только поистине великому магу.

Старый кедр возвышался на краю обрыва, и его корни торчали из красной каменистой земли, которая с каждым годом осыпалась все больше. Я никогда не ходил по земле, как люди, которые вырубили почти все деревья в долине. Я только спускался на землю иногда, чтобы взять то, что принадлежит мне, и снова жил в небе и на деревьях, каждое из которых могло стать для меня домом в любой час, если, конечно, не было занято кем-то из моих черных братьев.

Кедр имел толстый голый ствол и густую шапку ветвей у вершины. Он был старше меня, хотя я помнил еще то время, когда Иудеей правил царь-первосвященник Аристобул, славный тем, что посадил в тюрьму свою мать (я видел его во время церемоний на открытом воздухе). Одна из ветвей кедра, длинная и кривая, была протянута к Иерусалиму, будто благословляющая рука, и на ней сидел я, ворон из колена Енномова.

Приближался вечер, и стены Иерусалима впереди застил дым – с утра тлели горы мусора, который люди свозили в Енномскую долину из города и окрестностей. Объедки, тряпье, сломанные и ветхие вещи, навоз, туши издохших от болезней животных, а иногда и тела людей, убитых и тайно вывезенных на свалку в мусорных телегах. По склону, примыкавшему к городу, в долину лились нечистоты. Мусор сох, и утром шестого дня его поджигали.

Великий пожар повторялся каждую неделю. Как и многие мои сородичи, я всегда мог найти среди мусора еду, и меня возмущало, что к ночи шаббата огонь съедал почти все. Зачем люди приносили Богу эту пламенную жертву? Люди неудержимы, они уничтожают то, что не могут использовать, а то, что не могут уничтожить, – ненавидят. Например, ненавидят меня еще больше и ругаются, если не могут попасть в меня камнем.

Мусорная долина – моя обитель, место встреч воров и отравителей, арена для подкупов и дележа награбленного – часто становилась последним пристанищем всюду гонимых прокаженных, а самые дешевые проститутки вели туда непритязательных мужчин. Стаи гиен рылись там, полчища крыс набегали туда из города и возвращались обратно, а дети рабов устраивали там игры, унижая друг друга. Над всем этим царил я, облетая свою территорию и замечая каждую мелочь и каждое движение, запоминая все. Ведь это прекрасно, когда на кости остается немного мяса, не успевшего сильно протухнуть, или когда в куче тряпья оказывается вдруг лепешка, приготовленная на масле.

Все, кто бывал там, невольно оказывались в моей власти, в тени моих крыльев, хотя и не знали этого. Временами я мог предсказывать судьбы людей, но они по неразумению видели во мне только птицу. Правда, когда я садился неподалеку от умирающего человека, он видел во мне знак смерти.

Острое зрение, отличная память и быстрый ум – вот главные ценности, ну и желательно, конечно, чтобы при этом не были переломаны крылья.

Я не любил фрукты, которых всегда было множество в окрестных садах. Меня влекла животная, жирная пища, а самое вкусное, самое лакомое – это, конечно, человеческий плод. Когда какая-нибудь испуганная мать тайно отправляла в Енномскую долину свое незаконнорожденное или просто нежеланное дитя, которое еще могло пищать и шевелиться, завернутое в холщовую тряпку, первым его находил я и клевал нежное мясо.

Это было не просто утоление голода. Крепко обхватив голову младенца когтями, я расклевывал его лицо и рот, требующий молока, и в этот момент мне подчинялось само время, я доказывал небесам, что птица тоже может быть наделена властью над человеком, и мои черные перья приравнивались к ризам судьи.

Птиц, как и людей, приближают к истине жестокость поступков и ясность мышления. Я никому не доверял, потому что хорошо знал мир и недостаточно хорошо знал себя: вдруг в какой-то момент я обольстился бы чем-то, проявил сострадание и – погиб? Лучше всегда быть настороже.

Ветер сменился, едкий дым понесло на мой кедр, я придвинулся к концу ветки, она качнулась, и я прыгнул с нее, но расправил крылья не сразу, чтобы набрать скорость, и несколько мгновений пикировал, а затем стал неторопливо подниматься все выше и выше в потоке теплого воздуха. Чтобы набирать высоту, мне требовалось только иногда взмахивать крыльями, и я скользил на упругих волнах ветра, максимально сохраняя силы. Я полетел в сторону Иерусалима. Сбоку ярко светило вечернее солнце, и длинные тени расчертили все, что не было скрыто в дыму: дороги, узкие полосы пашен, виноградники на террасах.

Я поднялся еще выше и увидел почти весь город, окруженный неровной каменной стеной. Он лежал на двух холмах, разделенных долиной, в которую ниспадали ряды домов с обеих сторон. Это был лабиринт улиц, почти лишенный растительности, на каждом клочке земли там находилась постройка, и только во дворе дома какого-нибудь знатного человека зеленели кроны кипарисов и пиний. Улицы были заполнены людьми, скотиной и телегами, внизу не прекращалось движение, но звуки не достигали высоты, на которой я находился. При этом я мог разглядеть не только каждого человека внизу, но даже пробегающую мышь.