Хороший немец - Джозеф Кэнон

— А вы не спросили? Русский наводит справки в британском секторе?

Профессор Брандт, расстроившись, остановился, как будто его уличили в какой-то непристойности.

— Я и не хотел знать. Понимаете, я полагал — это личный вопрос. — Он взглянул на Лину. — Извини, не обижайся. Я полагал, может, он твой друг. Столько немецких женщин — только и слышишь в последнее время.

— Вы так подумали? — сердито спросила она.

— Не мне судить о таких вещах, — ответил он подчеркнуто и отстраненно.

Она посмотрела на него неожиданно жестко.

— Не вам. Но вы судите. Вы осуждаете всех. Теперь меня. Вы же об этом подумали? Русская шлюха? — Она отвела взгляд. — О, почему я удивляюсь? Вы всегда предполагаете самое худшее. Смотрите, как вы осуждаете Эмиля — родную кровь.

— Моя родная кровь. Нацист.

Лина махнула рукой:

— Ничего не изменилось. Ничего, — сказала она и широкими шагами ушла вперед, стараясь унять гнев.

Они молча перешли через дорогу. Джейк чувствовал себя непрошеным свидетелем при семейной ссоре.

— Она не в себе, — произнес наконец профессор Брандт. — Это, полагаю, из-за плохой новости. — Он повернулся к Джейку. — Тут что-то не так? Этот русский — к Эмилю это имеет отношение?

— Не знаю. Но если он появится, дайте мне знать.

Профессор Брандт пристально посмотрел на Джейка.

— Могу я спросить, чем конкретно вы занимаетесь в армии?

— Я не служу в армии. Я — журналист. Мы обязаны носить форму.

— Ради вашей работы. Именно так говорил Эмиль. Вы ищете его как друга? Больше ничего?

— Как друга.

— Он не под арестом?

Нет.

— Я подумал, мало ли что, кругом процессы. Они не собираются отдать его под суд?

— Нет, с какой стати? Насколько я знаю, он ничего не сделал.

Профессор с интересом посмотрел на него, затем вздохнул.

— Ничего, кроме вот этого. — Он показал на выпотрошенный шлосс. — Вот, что они натворили. Он и его дружки.

Они подходили к дворцу с запада. Земля все еще была покрыта осколками стекла от разбитой оранжереи. Берлинский Версаль. Замок получил прямое попадание, восточное крыло было разрушено, а уцелевшие бледно-желтые стены покрылись черным налетом гари. Лина шагала впереди к английскому саду, который теперь было не узнать. Пустое грязное поле, усеянное снарядными осколками.

— Так оно и должно было закончиться, — сказал профессор Брандт. — Все понимали это. Почему же он не понимал? Они уничтожили Германию. Сначала книги, потом все остальное. Эта страна была не только их. Она была и моей. Где теперь моя Германия? Посмотрите. Исчезла. Убийцы.

— Эмиль не был таким.

— Он работал на них, — сказал профессор, повышая голос, как в суде: этот диспут явно шел уже много лет. — Будьте осторожны, надевая мундир. В него вы и превратитесь. Всегда работа. Знаете, что он мне сказал? «Не могу ждать, пока история изменит положение дел. Я должен выполнять свою работу сейчас. После войны мы можем заняться более прекрасными делами». Космосом. Мы. Кто? Человечество? После войны. И говорит это, когда вокруг падают бомбы. Когда они грузят людей в поезда. Никакой связи. Что вы собираетесь делать в космосе, говорю я, смотреть оттуда на мертвых? — Он откашлялся, успокаиваясь. — Вы согласны с Линой. Считаете, что я резок.

— Не знаю, — ответил Джейк, чувствуя себя неловко.

Профессор Брандт остановился и посмотрел на шлосс.

— Он разбил мне сердце, — сказал он так просто, что Джейк даже моргнул, как будто со старика вместе с повязкой сорвали кожу. — Она считает, что я его осуждаю. А я даже не знаю его, — сказал он, казалось бы, сутулясь от своих слов. Но когда Джейк поднял взгляд, профессор стоял, так же чопорно выпрямившись, как и прежде. Шея сжата высоким воротничком. Он двинулся к парку. — Ну, теперь этим займутся американцы.

— Мы пришли сюда не судить.

— Да? А кто тогда? Считаете, мы может судить себя сами? Наших собственных детей?

— Может, никто.

— Тогда они избегнут наказания.

— Война закончилась, профессор Брандт. И никто ничего не избежал, — сказал Джейк, глядя на обугленные остатки замка.

— Не война. Нет, не война. Вы знаете, что здесь творилось. Я знал. Все знали. Станция Грюневальд. Знаете, они любили отправлять их отсюда. Не из центра, где могли видеть люди. Неужели полагали, что мы не увидим этого здесь? Тысячи людей в грузовиках. Дети. Их что, на отдых отправляли? Я сам это видел. Боже, думал я, как же мы будем расплачиваться за это, как заплатим? Как могло это случиться? Здесь, в моей стране, такое преступление? Как они могли творить такое? Не гитлеры, Геббельсы — этих типов можно видеть каждый день. В зоопарке. В сумасшедшем доме. Но Эмиль? Мальчик, который играл в паровозики. В кубики. Всегда что-то строил. Я спрашивал себя миллион раз, снова и снова, как такой мальчик мог стать частью этого?

— И какой ответ вы получили? — тихо спросил Джейк.

— Никакого. Нет ответа. — Он остановился и снял шляпу. Затем вынул платок и вытер лоб. — Ответа нет, — повторил он. — Знаете, его мать умерла при родах. И мы остались вдвоем. Только вдвоем. Может, я был слишком строг. Иногда я думал, что причина в этом. Но он был тихим, спокойным мальчиком. Прекрасный ум, который работал, даже когда Эмиль играл — кубик за кубиком, именно так. Иногда я просто сидел и наблюдал за его умом. — Джейк взглянул на него и постарался представить его без воротничка, как он лежит на полу в детской среди разбросанных кубиков. — А позже, в институте — чудо. Все предсказывали великое будущее, все. А вместо этого, вот. — Он простер руку, охватывая прошлое вместе с настоящим разрушенным садом. — Как? Как такой ум мог не видеть этого? Как можно было видеть только кубики и ничего больше? Что-то упущено. Как и во всех остальных, что-то упущено. Может, у них этого никогда и не было. Но Эмиль? Хороший немецкий мальчик — и чем все закончилось? Оказался вместе с ними.

— Но он же в конце приехал за вами.

— Да, а знаете, как? Вместе с эсэсовцами. Ты что, сказал я ему, думаешь, я сяду в этот автомобиль вместе с ними?

— За вами приехали эсэсовцы?

— За мной? Нет. За документами. Даже когда здесь уже были русские, они приехали забрать документы — представляете? Чтобы спасти самих себя. Они полагали, мы не знаем, чем они занимались? Как можно такое скрыть? Глупость. И тогда, здесь. «Это единственный способ, — сказал Эмиль, — у них машина, они заберут тебя». — Он изменил голос. — «Скажи этому старому хрену, чтоб поторапливался, или мы его тоже пристрелим», — сказали они. Пьяные, думаю, но пристрелят. Они расстреливали людей даже тогда, в последние дни, когда все было кончено. Хорошо, сказал я, пристрелите старого хрена. Будет на одну пулю меньше. «Не говори так, — сказал Эмиль. — Ты с ума сошел?» Это ты сошел с ума. Русские повесят тебя, если схватят вместе с этими свиньями. «Нет. Шпандау открыт, мы уйдем на запад». Я лучше останусь с русскими, чем с этим отребьем, сказал я. Спорили даже тогда. — Снова голос эсэсовца. — «Оставь его. У нас нет времени». — И это, конечно, верно — артиллерию было слышно отовсюду. И они уехали. Это был последний раз, когда я видел его, как он сел в автомобиль вместе с эсэсовцами. Мой сын. — Голос его затих. Он словно бы мысленно перематывал бобину с кинопленкой, снова воспроизводя эту сцену.