Благородный топор. Петербургская мистерия - Р. Н. Моррис

— Ну вот видите? Согласны же? — Липутина согласие подчиненного скорее удивило, чем обрадовало. Он поспешил закрепить это неожиданное преимущество. — Ведь согласны? — переспросил он еще раз.

— Согласен.

Липутин, сосредоточенно кашлянув, насупил мохнатые брови.

— Но, однако, как вы в таком случае объясните…

— Наличие в квартире двух голосов? Липутин так же хмуро кивнул.

— Говоров был актером, опытным лицедеем. Не исключено, что он попросту разговаривал сам с собой. Да еще и был пьян. А если под воздействием яда, так при этом, возможно, еще и бредил. Мы и сами-то иной раз воссоздаем или репетируем у себя в голове какие-нибудь словесные дебаты. Вот и он, может, попросту озвучивал нечто подобное.

— Точно! Вы буквально вслух изложили мои собственные мысли. За исключением яда. Версию отравления я бы рассматривать не стал. Просто пьяный лицедей, можно сказать, в предсмертном бреду…

— Да, только вы не учитываете присутствие на лестнице того загадочного субъекта, о котором упоминают оба свидетеля. Толкаченко к тому же сказал, что голос показался ему знакомым. На допросе он заявил, что голос был тот же самый, что у человека в квартире — того, что находился там вместе с Говоровым. Или же, если представить, Говоров сам имитировал его голос.

— Что же это доказывает? — осведомился прокурор сердито.

— А ничего. Быть может, предполагает, что Говоров за непринужденной беседой с этим самым человеком взялся вдруг озвучивать сцену с участием их двоих. Так просто, потехи ради изображая собеседника вместо него самого. По всей видимости, оба уже успели расстаться в дверях квартиры. Только тот загадочный субъект вслед за тем из дома почему-то не вышел. А поднялся этажом выше и стал выжидать. Чего? Может, того, когда Говоров грохнется?

— Что-то у вас и не то, и не это, и не разэто…

— Что ж, ладно. Буду придерживаться лишь того, что мне достоверно известно. Скажем, тех слов, что Говоров выкрикивал Толкаченко через дверь. Например, «это еще как сказать, который из нас душегуб». Похоже не просто на заявление о собственной невиновности. Звучит скорее как встречное обвинение. Что ему, дескать, известен истинный убийца. Таким образом, он сам провоцирует преступника убрать его как опасного свидетеля. При подобном раскладе подозрение вполне обоснованно падает на человека, поджидающего на лестнице.

— Только вы одно упускаете из виду, Порфирий Петрович. Что истинного убийцы у вас и нет, поскольку и убийства-то по сути никакого не совершено. Где оно? Уж не про карлика ли вы того опять? Мы уже, кажется, давно постановили, что человек, убивший карлика, сам потом наложил на себя руки.

— Но новые свидетельства…

— Вы, наверно, об исчезновении того артиста, как его, Ратазяева? А у вас есть свидетельства, что Ратазяев действительно убит? Или вы обнаружили его труп? Если так, то я, право, удивлен, почему вы до сих пор не поставили меня в известность о столь значимой улике.

Прокурор усмехнулся, довольный своим сарказмом.

— По меньшей мере, сама эта внезапная кончина в общем-то вполне здорового человека во цвете лет…

— Вы мне о Говорове? А откуда вы знаете, что он был здоров?

— Вот и я о том. Закон предусматривает установить истинную причину его смерти. А для этого требуется медицинская экспертиза.

— Какая еще экспертиза! Так и реактивов не напасешься — обследовать всякого там забулдыгу, допившегося до чертиков. Вы вон сами пишете в докладе, что возле его тела был обнаружен пустой штоф.

— А что, если мы напрасно отмахнулись от результатов доктора Первоедова, о причине смерти того дворника? Предположим хотя бы на минуту, что дворник тот Тихон был намеренно отравлен через водку. Тогда у нас что, налицо безнаказанное продолжение того самого преступления? Эдакий сложившийся, преступный modus operandi?[1]Чтобы газеты потом всюду раструбили, что из желания поскорей замять дело полиция-де позволила убийце совершить еще одно, повторное злодеяние? Говорова от смерти мы уберечь не сумели. Но представляете, какой скандал поднимется, если мы повторно допустим аналогичную ошибку?

— Порфирий Петрович, милейший. Лично я ошибаться не могу. Чин не позволяет. Для прокурора, знаете ли, это вообще противоестественно. Закон предопределяет это вполне однозначно. Однако… — Липутин цепко вгляделся в следователя. — Однако вам ошибку допустить иной раз простительно. Скажем, неверно истолковав мои предписания.

— Я уверен, господин прокурор, что именно так оно и было.

— Вот-вот. Поэтому на сей раз я буду изъясняться предельно четко, чтобы исключить недопонимание. Вам вменяется немедленно — слышите, немедленно! — привлечь Первоедова для судебно-медицинской экспертизы того самого Говорова. Выяснить все доскональнейшим образом. Если проба на синильную кислоту окажется положительной, необходимо будет возобновить дело того карлика, как его…

— Горянщикова, Степана Сергеевича.

— Да, его. И того дворника. Все понятно?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Ну и если синильную кислоту медики обнаружат и у Говорова, мне ничего не останется, как подвергнуть вас дисциплинарному взысканию. Вы меня поняли, Порфирий Петрович?

— Так точно, ваше превосходительство!

Порфирий Петрович согнулся в поклоне так, что аж в спине хрустнуло.

* * *

Двое санитаров в резиновых фартуках подняли с тележки завернутый в зеленую ткань труп. Принимая, судя по всему, недюжинную ношу, они явно напряглись, но не издали при этом ни звука — в конце концов, вопрос профессиональной чести. Ноша была как дубовая — не согнулась, не обвисла. Даже видавшие виды санитары, похоже, несколько удивились. Кто знает, может, и в их профессии еще оставалось место для удивления. Или наоборот. Кто знает.

Ношу они дружно сронили на смотровой стол. Его исчирканная инструментами, в пятнах поверхность имела сходство с разделочной доской в мясницкой, с покатыми краями и стоком над эмалированным корытом. Сбоку стоял еще один стол, поменьше, с набором всевозможных весов.

— Как восхитительно, какой поистине новаторский подход! — возбужденно делился доктор Первоедов, разворачивая ткань на землистом трупе. — Экспертизы теперь проводятся непосредственно в больницах. Никуда не нужно мотаться, все проводится по месту, со всеми удобствами для специалиста, все принадлежности под рукой. Ну разве не прогресс? Он самый! Наш славный самодержец, видно, знал, что делал, со всей этой реформой. Новаторство поистине революционное! — Похоже, это слово было приятно ему настолько, что он употребил его несколько раз кряду — Вот-вот, новаторство! И где! Здесь, у нас, в Обуховской больнице!

Согласно официальному протоколу, при вскрытии опять присутствовали все те же отставные советники Волоконский с Епанчиным. Краснобайство доктора не вызывало у них ничего, кроме брезгливости.