Переход - Эндрю Миллер

Ужинают в обычный час. Оладьи, печенье, даже немножко вязких мармеладок в форме разных простых предметов – часов, пистолетов. Потом Мод вместе с Тео спускается в кладовую и запускает генератор. Кинопроектор уже отнесли наверх и экран тоже – еще не раскатали, но он уже висит на стойке у подножия лестницы. Перегоревшую лампочку в проекторе поменяли. Выбрали фильм, заправили пленку. Дети постарше видели его уже много раз, младшие – раз или два. Все устраиваются на полу под экраном. Кое-кто не в силах сидеть смирно, и один мальчик в припадке воодушевления прыгает с ноги на ногу, и его маленькая тень отдельным персонажем ложится на экран, и вскоре остальные тоже принимаются скакать, приплясывают и смотрят, как танцуют их тени, как дико они пляшут. Все рассаживаются, лишь когда экран распускается разноцветьем, – складывают руки, открывают рты. Внизу гудит генератор; они чувствуют его седалищными костями. На экране – ночное небо, нарисованное небо: «Сквозь снег и сквозь ужасный град, сквозь ураган, сквозь тьму летит, не ведая преград, хоть тяжело ему! Сквозь отблеск молний, сквозь грозу, над лесом и горой летит, не ведая преград, отважный наш герой!..»[51]

Аисты. Затем на парашютах по дуге спускается десант звериных младенцев. Мать Дамбо разворачивает сверток. Дамбо смотрит на ее ноги, затем выше, выше, выше, ей в лицо… Не только малыши смотрят так, будто перед ними разворачивается сама жизнь. Тео и Джессика тоже напружинились, впились глазами в экран, и даже Мод, привалившись к торцу стола, разглядывает богатство красок старого кино, светом явленное на свет. Вокруг кадра на экране все плоское, безмолвное – холщовый задник, не более того. Дети хохочут. Визжат, видя хаос, коварную шаткость, скорость, крики, пламя, полеты, всегда рискующие закончиться катастрофой. Фильм не долгий. Когда заканчивается, дети хотят сию секунду пересмотреть. Все кричат, умоляют, Джессика объясняет, что нельзя растратить всю солярку, целую ночь крутя «Дамбо», и тут нежданно-негаданно на экране возникает что-то другое, и дети умолкают. Им улыбается мужчина в клетчатой рубахе. В руке у него сигарета; он болтает, перешучивается с оператором, оператор ему отвечает, и так выясняется, что снимает женщина. Мужчине где-то за сорок – грузен и красив, волосы густы, черны, как антикварный телефонный аппарат, волной зачесаны надо лбом. Рокабилли. Сразу представляешь, как он танцует – и танцует хорошо. Он бодр и добродушен. Звук плохой, у мужчины густой южный акцент, но кое-что доносится четко. «Эй, Джинни, что на суше-то делать будем?» И женщина отвечает: «Я так думаю, обтекать». Мужчина говорит: «Пах к паху, киль к килю», а женщина в ответ смеется: «Ха-а-минь», – и мужчина смотрит в сторону, за кадр, и улыбка его тускнеет, и видно, какое крупное у него лицо и какой в нем сумрак. А потом все заканчивается. Пленка выскакивает из лентопротяжного механизма. Тео выключает лампу, выключает мотор. Мод берет фонарь и спускается к генератору.

Когда дети ложатся спать, Мод снова идет плавать. В небе месяц, тонкий, как обрезок ногтя. Мод берет с собой полотенце. Не знает, где Тео с Джессикой, но ей, в общем-то, все равно, кто ее увидит. Горкой складывает одежду и заходит в воду. Сегодня далеко не уплывает. Убивает время, что-то такое. Плывет к месяцу, затем прочь от него. Когда выходит, на пляже никого. Отыскивает одежду, полотенце, вытирается, натягивает шорты и фуфайку, привезенную с яхты и высушенную днем на солнце. Выкуривает сигарету, идет по пляжу к дому. Там ни огонька – во всяком случае, ей не видно; Мод шагает в арку, во мрак, который гуще, чем снаружи, и в локоть ей вцепляется рука. Мод тотчас вырывается. Понимает, что это мальчик, чует его, чувствует его жар.

– Джессика в церкви, – говорит он. – Ждет вас.

На несколько секунд между ними повисает молчание, затем Мод говорит:

– Ладно, – и уходит, пересекает церковный двор, тянет на себя дверь и ступает в церковь.

У дальней стены горит одинокая свечка.

– Мод?

– Да.

– Вам видно?

– Да.

Она идет на свет. Джессика берет ее за руку и ведет в комнатушку, где стол и кресло, окошко и настенный календарь за декабрь 2007-го.

– Садитесь, – говорит Джессика, выдвигая кресло из-под стола на середину комнаты.

Мод садится. Джессика ставит свечу на пол. Девочка накрасилась. Мод еще не видела ее с макияжем. Джессика волнуется. Как девочка на свидании – на первом свидании.

– Не бойтесь, Мод, – говорит она.

– Я не боюсь, – отвечает Мод.

– Я же обещала, что вам помогу?

– Что ты будешь делать?

– Вы только раскройте сердце, – говорит девочка. – Можете? Можете раскрыть сердце, Мод?

Мод переводит взгляд на коробки под стеной, на скамье напротив окна. Три коробки – как для писчей бумаги, сверху дырочки, на крышках застежки с замком.

– Где Тео? – спрашивает Мод.

– Он сейчас придет.

– Что в коробках?

– Ой, Мод, – говорит девочка. – Я погашу свечку. – Она садится на корточки и пальцами гасит фитиль. – Подумайте о вашей дочке, Мод. Подумайте и раскройте сердце.

– Я пошла, – говорит Мод. – Я спать.

Джессика в темноте нашаривает, стискивает ее руки.

– Погодите, – говорит она. – Пожалуйста…

Поначалу очень тускло, но так внезапно, что Мод невольно ахает, у них над головами вспыхивает прозрачная лампочка. Мальчик запустил генератор. Свет разгорается. Вскоре входит и мальчик, быстро и беззвучно, затворяет за собой дверь. На нем чистая клетчатая рубашка. Не та, что была на папе в фильме, но очень похожая. На Тео, на его худом мускулистом теле она висит как на вешалке.

– Начинаем? – спрашивает он то ли Джессику, то ли их обеих.

Подходит к одной коробке (молодой лаборант, молодой церемониймейстер), быстро отпирает замок, а затем, медленнее, открывает крышку, заглядывает внутрь и снова закрывает, не запирая. Подходит к креслу, берет за руку Джессику, берет за руку Мод. Начинает молиться. Сыплются тихие слова. Налезают друг на друга. Девочка смотрит на Мод, и лицо ее сияет, точно раннее утро. Трудно отвести взгляд.

Мальчик как будто собирается с духом. Голос громче. Мод встает. Неловко сидеть, глупо. Смотрит на них обоих, на одного и другого, на этих детей, которые взломали тайный чулан и нашли то, чего им находить не полагалось. Надо бы сказать девочке, чтобы смыла макияж. Надо бы отправить обоих в постель. Непонятно, почему она до сих пор этого не сделала.

Лампочка в прозрачной своей кожуре тускнеет и вспыхивает; тени размываются и снова твердеют, заостряются. Мальчик отпускает руку Мод. Подходит к коробке, кивает сам себе, открывает коробку и сует туда руку. Рука извлекает из коробки живой букет змей. Вот теперь Мод смотрит во все глаза. У змей узкие треугольные головы – какие-то гадюки. Мальчик нежно перекладывает их с ладони на ладонь. Глядит на них в экстазе. И все вполне реально. Мод слыхала о таком – о маленьких сектах на рукописном, безграмотном и далеком американском Юге, об упрямых потомках людей, что читали по слогам и у самого Христа вызвали бы неуютное содрогание, но равно понимание и даже восхищение. Это папины змеи, папина наука или то и другое. Но ты подумай, какая мощь, как чутко эти дети ее улавливают. Змеи вяло, сонно извиваются. В руках у мальчика – медленный зеленый огонь. Девочка воркует. Прошлой Джессики нет – она стала кем-то иным. Накрашенное лицо (мамин макияж?) блестит по́том, горит паникой счастья, настоятельной, телесной, первобытной. Никакие грезы, никакие предвидения Мод к этому не подготовили. Выясняется, впрочем, что все происходящее вполне укладывается в ее диапазон.