1918 год на Украине. Том 5 - Сергей Владимирович Волков

молчащих орудий. Одно изредка вздрагивает – стреляет. Почти рассвело. Со стороны противника еще сильнее ревет артиллерия. Влево и вправо трещат винтовки и пулеметы.

Дошел, доложил Сперанскому. Все уже вышли из будки, толпятся, жмутся к стене от рвущихся снарядов. «Занять позиции», – приказывает Сперанский. Офицеры тонкой цепочкой идут на позиции. И располагаются вместе с ночными караулами в их окопах. Окопы занесены снегом. Мы первые лезем в них, утаптываем. Отсюда видна почти вся линия нашего фронта – белая, снежная полоса окопов, кое-где стоящие 5—6 офицеров с пулеметом.

Зорко смотрим в белую даль противника, ища его цепи. Но даль спокойна.

Влево на полотне показались два человека. Что такое? У одного в руках какой-то большой разноцветный флаг. Идут, близятся. Крайний к будке офицер побежал доложить полковнику Сперанскому. Фигуры стали ясны. Вдруг в нескольких шагах от них со страшным взрывом взлетел кверху фонтан земли, снега и скрыл фигуры.

Взорвали путь. Уцелели ли они?.. Фонтан взорванной земли тает. И опять движутся вперед два человека. Вот они уже у будки. Наш караул не выдержал, все побежали. Может быть, это парламентеры? Может быть, это исход?

Полковник Сперанский уже разговаривает со штатским господином, в меховом пальто, с пенсне на носу. Это французский консул Мулен. Он взволнован – его чуть не взорвали, требует паровоз, чтоб ехать в Киев. Напрасно офицеры пытаются расспросить Мулена и сопровождающего его железнодорожника. Они молчат. Но видно по ним, что ничего радостного нет. Паровоз подан. Мулен с железнодорожником уехали. А мы опять пошли зачем-то стоять в окопах… Опять зорко вглядываемся в даль. Вправо и влево – на оконечностях фронта – гремит артиллерия, трещит стрельба. В центре же против нас пока тихо. Но вот вдали, между нами и Михайловской Борщаговкой, появилась редкая цепь. Наступает, движется. В соседнем карауле затрещал пулемет. Вдали показались еще и еще цепи, наступающие на Софиевскую и Михайловскую Борщаговки. Цепи быстро перебегают. Из деревни раздались редкие, неуверенные выстрелы. Петлюровцы близятся к деревне, уже скрываются с поля – входят в нее.

И влево и вправо треск стрельбы гулко уносится назад. Значит, наши отступают.

Я побежал в землянку к телефону – доложить полковнику Сперанскому. Но все мои попытки напрасны. В трубке кричат двадцать голосов, ругаясь, перебивая друг друга. Все добиваются соединения, и все хотят сказать одно и то же: держаться нельзя, нас обходят, отступаем.

Офицер нашего караула побежал доложить Сперанскому. Но не успел он вернуться с приказанием, как дальше караулы, видя, что их обошли, снялись и начали отступать. За ними. Снялись все.

Все отходят к будке. Заметив отступление, сильней загудела артиллерия, засыпая наш участок снарядами. Подходим к будке.

На линии железной дороги стоит Сперанский. Он нетрезв, из кармана полушубка торчит бутылка водки. «Куда вы отступаете! Стойте!» – кричит он диким голосом. Ближайшие офицеры объяснили ему, что весь фронт вправо от нас ушел, что петлюровцы уже заняли Михайловскую Борщаговку и если мы не уйдем сейчас же, то будет поздно. Сперанский пробует звонить в штаб – на пост Волынский, но ответа нет. Пришедшие оттуда говорят, что штаб уже бежал. Под взрывы артиллерии начали медленной цепью отходить. У поста Волынского увидели со всех сторон отступающие кучки. Где штаб? – спрашивают все. Никто не знает. Куда идти? Тоже не знают. Все толпятся, движутся, ругаются, кричат. Но ревущая сзади артиллерия и все ближе, ближе приближающаяся стрельба заставляют куда-нибудь уходить. Прошли пост Волынский, идем по шоссе среди столпившихся людей, лошадей, орудий, автомобилей. Откуда-то появился начальник участка полковник Крейтон, полковник Стессель (оба не особенно трезвы) и с ними полковник Боровский (уже во всем штатском).

«Куда же мы пойдем?!» – кричат полковнику Крейтону с разных сторон. «Пойдем на Киев – пока ничего не известно. Вероятно, будем пробиваться на Дон». Но теперь эти «пробивания» встречаются нескрываемой грубой иронией. С полупьяным штабом, разбегающимся раньше строевых, без обозов, горсть в несколько сот человек будет пробиваться на Дон через всю Украину!..

Офицеры, живущие на ближайших окраинах, бросают винтовки, потихоньку расходятся. А все во главе с полковниками Крейтоном, Стесселем и др. идут по шоссе на Киев. Полковник Крейтон пробует ободрять: «Немцы постановили в совете солдатских депутатов выступить на защиту города и нас. Союзники уже совсем близко». Но теперь, когда ближе всего петлюровцы, никто не верит ободрениям.

По шоссе трудно двигаться от столпившихся людей, артиллерии, повозок. Остановились около казарм. Из них высыпали немцы, окружили, смотрят, смеются, машут руками, что-то кричат. Один ловкий молодой немчик устанавливает фотографический аппарат. Но на него закричали десятки голосов, покрывая самыми нелестными ругательствами, и он убрал расставленную треногу.

Мы уже вошли на Демиевку. Слышна стрельба по всему городу. На тротуары высыпали горожане, в большинстве рабочие. Смеются, отпускают шутки. «Эх, сколько пленных-то! Только что-то без конвою», – говорит один. «Единая, неделимая», – кричит другой. Никто им не отвечает, отвертываются, стараются не замечать злых шуток.

«Куда же мы идем?» – спрашивают полковника Крейтона. «На вокзал, господа, – там генерал Кирпичев, там все выяснится». Дошли до железнодорожных путей. Идем мимо вагонов, все торопятся. По городу трещит стрельба. Остановились у вокзала. Одни разбегаются, бросая винтовки, другие взволнованно переговариваются, совещаются. Из вагона вышел генерал Кирпичев с штабом гвардейцев. Все столпились вокруг него… «Господа, у нас есть два выхода: или пробиваться на Дон, или распыляться отсюда же. Выбирайте». Пауза. «Ваше превосходительство, – отвечает какой-то офицер, – о пробивании не может быть речи, распыляться же отсюда нельзя потому, что город уже занят петлюровцами. Единственный исход – это всем идти к городской думе, я не киевлянин, я не знаю куда – одним словом, в центр города и там вступить в переговоры через представителей думы». Все согласно зашумели, кроме гвардейского штаба (им, оказывается, хочется в штабе пробиваться на Дон). «В Педагогический музей надо идти!» – кричит кто-то. Кирпичев согласен. В Педагогический музей… Строятся, торопятся, бросают вещи, мешки, патроны, стаскивают с ног валенки – переодевая сапоги. Колонной по отделениям идем в город. По тротуарам идут дозорные. Я – в правом дозоре. «Если что-нибудь заметите – доложите. Мы сейчас же примем боевой порядок», – говорит Кирпичев. Идем по улицам. Из домов выбегают, толпятся люди, с любопытством смотря на нас. «Кто это? Петлюровцы?» – «Нет. Гетманцы». – «А куда же они идут?» Выходим на Владимирскую. Уже недалеко музей. Тротуары запружены людьми, здесь в большинстве интеллигенция. «Скажите, ради Бога, куда вы идете?» – спрашивает, хватая за руку, пожилая женщина в трауре с заплаканными глазами. Отвечать не приказано. Отряд, дробно отбивая шаг, под