Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш

Я принялся разглядывать черный зрачок. Пришлось наклониться пониже — я едва не задел носом лицо пациентки, так как в спешке забыл захватить с собой очки.

— Не думаю, — ответил я. — Слишком уж вам этого хочется, вот и показалось.

Я написал краткий отчет о проведенной операции, попросил Влада позвонить родственникам пациентки, после того как ее заберут из операционной, и поехал домой.

Придя утром на работу, я прямиком направился в отделение интенсивной терапии. Один из старших врачей стоял у кровати моей пациентки:

— Лучше ей не стало.

И он принялся сыпать техническими деталями о том, какими способами удалось решить метаболические проблемы пациентки. Он всегда казался мне несколько бессердечным.

— Вчера ночью никак не мог уснуть, — внезапно произнес он.

— Это не ваша вина.

— Знаю. Но было так гадко на душе.

У дверей палаты ждали родственники. Вдвоем мы подошли к ним, чтобы поговорить и подготовить к худшему. Я сказал, что кое-какая надежда еще есть. Пациентка может выжить — но точно так же может и умереть.

— Возможно, перед операцией она перенесла тяжелейший инсульт. Пока еще рано делать выводы.

Я объяснил, что если действительно случился инсульт, то увидеть его последствия можно только на снимке, сделанном на следующий день. Поэтому я пообещал, что чуть позже сегодня же мы сделаем пациентке томограмму.

Вечером я вернулся в больницу и изучил томограмму на экране компьютера. Мозг был весь в темных пятнах — явное свидетельство непоправимого повреждения. Очевидно, когда женщину пытались вывести из диабетической комы, ее мозг опух так сильно, что развился обширный инсульт. Мы опоздали с операцией. Я направился в отделение интенсивной терапии, где в переговорной комнате сидели родственники пациентки. Не отводя глаз, они смотрели на меня, пока я сообщал, что надежда потеряна. Я признался, что смерти можно было избежать, если бы при поступлении ей сделали анализ на уровень сахара в крови. Я пообещал, что будет организовано расследование и что я буду держать их в курсе дела.

Пока я говорил, мне хотелось изо всей мочи закричать: не я виноват в том, что при поступлении у пациентки не проверили уровень сахара, что никто из младших врачей не удосужился сделать это, а анестезиолог даже не догадывалась об этом. Не я виноват в том, что пациентов доставляют в больницу в крайней спешке и мы не успеваем все проверить как следует.

Почему я должен брать на себя ответственность за всю больницу, если мое мнение по поводу управления этой больницей никоим образом не учитывается? Почему я должен за всех извиняться? Есть ли моя вина в том, что наш корабль идет ко дну? Конечно, я не стал делиться этими мыслями с родственниками пациентки, а вместо этого сказал, как глубоко я сожалею о том, что она умрет, и о том, что мне не удалось ее спасти. Они слушали меня в тишине, с трудом сдерживая слезы.

— Спасибо, доктор, — под конец сказал один из них, но я покинул тесную переговорную, чувствуя себя препаршиво.

На следующий день прибор искусственной вентиляции легких отключили.

Я посоветовал родственникам подать на больницу в суд: они наверняка выиграли бы дело, но они отказались. Возможно, из-за того что я извинился перед ними.

* * *

Как бы мне хотелось, чтобы представители власти, регламентирующие работу врачей в Великобритании, поняли, насколько тяжело нам приносить извинения. Пока они этого явно не осознают.

Генеральный медицинский совет недавно выпустил документ, обязывающий врачей сообщать пациентам о любой совершенной ошибке и в устной, и в письменной форме. Эта обязанность ложится на плечи старшего врача, ответственного за пациента. Помимо прочего, врач должен извиниться перед ним, независимо от того, кто совершил ошибку.

Далее в документе уточняется: «Чтобы извинение было убедительным, оно должно быть искренним», словно чиновники не догадываются, что принудительное извинение не может быть искренним. Вопрос о том, как разрешить это противоречие, нигде не обсуждался. Разрешить его, разумеется, можно, когда старшие врачи вроде меня чувствуют, что им доверяют, их уважают и к ним прислушиваются, когда их не заставляют делать бессмысленные вещи (например, просить пациентов заполнить опросник о том, как врач вел себя с ними) и когда в их распоряжении есть все необходимые ресурсы для эффективного выполнения своей работы.

В одном я согласен с текстом документа: да, необходимо приносить извинения, причем искренние. Но я вынужден с грустью и яростью наблюдать за постепенным профессиональным и моральным упадком среди английских врачей. Правительство, как всегда руководствуясь заголовками свежих таблоидов, организовало постоянно усложняющуюся систему бюрократического регулирования, в основе которой лежит недоверие к медикам и медицинским учреждениям. Конечно, врачей нужно контролировать — однако доверять им тоже необходимо. Найти золотую середину чрезвычайно сложно, и британское правительство с треском провалило эту задачу.

Две пациентки с акустическими опухолями ждали нас в тесном кабинете Игоря. Одной было за пятьдесят, другой — за тридцать. Обе опухоли были очень крупные, и у обеих женщин начались проблемы с чувством равновесия, из-за того что опухоль давила на ствол мозга. Состояние больных с опухолями такого размера постепенно ухудшается, и в конце концов они умирают — только вот на это могут уйти многие годы. Если хирург опытный, то вероятность смерти пациента от операции довольно мала, но с очень большими опухолями связан повышенный риск паралича половины лица, что портит внешность и бесповоротно изменяет жизнь многих людей.

К тому времени мы вместе с Игорем без каких-либо происшествий прооперировали нескольких пациентов с акустическими опухолями, и я без лишних колебаний согласился провести операции. Женщина постарше была решительно настроена на операцию, а вот молодая пациентка была очень напугана и не знала, что делать. Беседа с ней длилась почти два часа — разумеется, на украинском, так что бóльшую часть времени я молчал. То, что женщина нуждалась в операции, было бесспорно, но она могла выбрать: довериться нам с Игорем или же обратиться в Государственный институт нейрохирургии. У меня не было ни малейшего права сравнивать результаты нашей и их работы.