Книга узоров - Дитер Форте

Его приемную нельзя было назвать прибежищем скорбящих, но постоянное зрелище болезней и невзгод с годами сделало доктора чувствительным меланхоликом, он смотрел на человечество с невольным скепсисом и ради отвлечения по вечерам читал Гёте. У него было знаменитое издание, выпущенное по повелению великой герцогини Софии Саксен-Веймарской, он постепенно достал себе все 133 тома, и они заменяли ему мир, были его опиумом, его пуленепробиваемой защитой на этом свете. Он не просто читал, он произносил строки вслух, чтобы ощутить речь, звучащую в пространстве, он сидел наедине со звуком своего голоса, освещенный настольной лампой, громко декламировал стихи, читал себе вслух романы и пьесы, наслаждался «Прологом в театре», диалогом Фауста и Мефистофеля, стихами о природе, благозвучием речи в романах, он декламировал ночи напролет и на следующее утро начинал прием, находясь еще во власти прекрасных открытий минувшей ночи, которые помогали ему пережить кое-какие открытия предстоящего дня, позволяя надеяться, что за всем тем, что он ежедневно слышал и видел, скрываются движения разумной человеческой души. Язык литературы уводил его в некий несуществующий мир, он порождал в нем обманчивую надежду, за которую потом он заплатит жизнью.

С холостяцким хозяйством доктора Мария управлялась безо всякого труда, в воскресенье у нее был выходной, а доктор Леви шел в гости или же готовил себе сам; раз в месяц приходили поочередно то господа из Общества любителей искусств, то из Филармонического общества, и к этому она тоже быстро привыкла.

Если ночью доктор Леви не ложился и сидел в кабинете за своим большим письменным столом, под настольной лампой, положив перед собой стопку голубоватой бумаги и записывая толстой автоматической ручкой какие-то свои, как он выражался, «никому не нужные мысли», или же часами сидел у окна, глядя на строй газовых фонарей, уходящий вдаль вдоль ночной улицы, – Мария тоже не шла спать, не уходила в свою комнату, она сидела на кухне и ждала. Доктор Леви тщетно пытался уговорить ее пойти наконец-то спать, она только отрицательно мотала головой; если он не спит, она тоже не будет спать, а вдруг он захочет горячего кофе. Доктор Леви втолковывал ей, что раньше он ведь и кофе варил сам, но никакие аргументы на Марию, как известно, не действовали, – по своему обыкновению, она делала все согласно каким-то одной ей известным законам. Ведь теперь она здесь, отвечала Мария, и если господин доктор Леви пожелает ночью выпить кофе, то это ее забота. Доктор Леви сдался и теперь частенько просил принести ему кофе в кабинет, потому что никак не мог смириться с тем, что Мария сидит там, на кухне, одна и часами ждет.

Если ночью вдруг звонил телефон и доктора Леви вызывали к больному, Мария тоже вставала, помогала ему надеть пальто, давала чемоданчик и дожидалась его возвращения, чтобы спросить, не желает ли он чего-нибудь. Она ложилась в постель только тогда, когда слышала, что он пошел в свою спальню. Все его доводы, что, мол, раньше он вставал по ночам сам и ей действительно нет необходимости вставать в этих случаях, звучали впустую. Она вежливо улыбалась, приветливо кивала доктору Леви, находила трогательными его заботы о ней, но, как только раздавался ночной звонок, она уже стояла у дверей, держа в руках пальто и чемоданчик.

Генуэзец был постоянным партнером доктора Леви по шахматам, он появлялся неожиданно и нерегулярно, пропадал на два-три месяца, а потом снова являлся без предупреждения, и вот он уже, сияя, стоит в дверях, вытянув вперед руки, в одной он держит вырезанное из дерева, совершенно неизвестного в здешних широтах, божество, в другой – китайскую, индонезийскую или мексиканскую вазу, широким жестом вручает подарки, а из карманов пестрого шелкового костюма начинает вытаскивать прочие привезенные им драгоценности: безделушки из золота и драгоценных камней, причем непонятно, сколько они стоят и стоят ли что-нибудь вообще, все эти аляповатые брошки в бархатных коробочках и невообразимо размалеванные фарфоровые и керамические вазочки, и неизвестно было, какими тайными, волшебными силами обладают все эти изготовленные из розового дерева, алебастра и слоновой кости маленькие фигурки, – четырехрукие и многоногие, они застыли в своем церемониальном танце или же, сияя голым черепом и выпятив живот, грозно пожирали мир всеми своими тремя глазами.

Хохоча, он бросался в ближайшее кресло, закидывал ногу на ногу, чиркал невообразимо длинной спичкой, зажигал египетскую сигарету в золотом мундштуке и наслаждался произведенным эффектом, который мог усилить еще больше, демонстрируя паспорта, согласно которым генуэзец оказывался голландцем, датчанином, мексиканцем. Благодаря этому в банке на Кенигсаллее, куда никто и входить-то не решался, он получал любую валюту. В своей большой белой шляпе, широкие поля которой наполовину закрывали его покрытое бронзовым загаром и прорезанное морщинами лицо и слегка раскосые глаза, выпятив широкий подбородок, выставив напоказ всегда улыбающийся рот, вызывающе ослепительный и не затененный шляпой, он, охраняемый всеми своими божествами, подобно морскому пирату, входил в этот храм и возвращался с голландскими гульденами, американскими долларами, английскими фунтами.

Он никогда не представлялся по имени, а всегда говорил только: «Я из Генуи. Мы, генуэзцы, живем на море и во всех остальных частях света, куда можно добраться морем. И в сущности, мы лондонцы, – всегда подчеркивал он, – к Италии мы никакого отношения не имеем».

Таково было его свидетельство о рождении, согласно которому он был гражданином мира, при этом он не добавлял никаких подробностей, как это делают обычно другие люди, когда, называя место жительства, профессию, упоминая жену и детей, достают из бумажника визитные карточки и фотографии, стараясь ничего не забыть и не упустить. Он знал, что его появление – загадка для окружающих, он любил загадывать загадки, он наслаждался ими, как другие наслаждаются выходным днем. Когда Мария спросила доктора Леви, где живет и чем занимается генуэзец, выяснилось, что доктор знает только номер почтового ящика «до востребования» в Амстердаме, принадлежащего некоей фирме, которая импортирует ром, и больше ничего узнать не удалось.

Когда генуэзец приезжал в город, он останавливался всегда в отеле «Брайденбахер Хоф», самой дорогой и фешенебельной гостинице города, и являлся всегда поздно вечером, без предупреждения, два-три раза в неделю, чтобы сыграть с доктором партию в шахматы. Можно было предполагать, что именно шахматы помогают ему убить время в долгих морских путешествиях, хотя доктор заметил однажды Марии, что этот генуэзец скорее не шахматист, а любитель покера, он всегда играет так, словно у него припрятаны в рукаве по крайней мере две ладьи и королева, а пешкой вообще жертвует безо всяких колебаний. Но он любил этого парня, который столь разительно отличался от его ежедневных пациентов, и скучал без него, если после трех-четырех недель постоянного общения тот снова внезапно исчезал, не прощаясь, без всякого предупреждения, просто его больше не было, и все, а в отеле «Брайденбахер Хоф» отвечали только: «Господин отбыл в неизвестном направлении».

Он исчезал и появлялся одинаково неожиданно, без каких-либо объяснений, не принося извинений, господин семи морей, и, если его спрашивали, он говорил: «Дела, дела», садился, словно вчера только встал с этого кресла, придвигал шахматный столик и делал первый ход, начиная игру. Доктор Леви придвигал свое кресло к столику, они бесшумно передвигали нефритовые фигурки по зеленым и черным нефритовым клеткам шахматной доски, доктор Леви – сосредоточенно, генуэзец – скорее небрежно, болтая о том о сем, рассказывая всякую всячину, бродячие сюжеты из всех портовых городов мира, кочующие с одного континента на другой, истории, которые, не успев причалить в одном месте, тут же на всех парусах мчались в следующий порт. Могло случиться, что какая-нибудь история начиналась в Байе, имела комическое продолжение в Занзибаре и затем трагически завершалась в Бомбее. Если Мария выносила к шахматному столику бутылку вина, генуэзец использовал эту паузу, чтобы продолжить беседу, он с упоением рассказывал о Малакке, где как-то решил отдохнуть в заброшенном дворце султана, из окон которого было видно море, напоминавшее расплавленное золото в свете вечернего солнца, – зеленое, словно нефрит, под муссонными дождями, ослепительно синее в полуденный штиль; он рассказывал о малайцах, китайцах, индийцах, которые вместе с потомками португальцев и голландцев жили среди полной мешанины разных языков, среди малайских, китайских, индийских, португальских и голландских храмов, занимаясь своими житейскими делами среди мистерий, богов и демонов. Изредка они занимались морским пиратством, подавая его как спор между двумя различными богами, но в остальном жили мирно, пушки завоевателей давно проржавели, форты обратились в руины, царили однообразные, мирные, толковые будни, царство разума. Какой-нибудь Гитлер здесь был абсолютно немыслим.