Мизерере - Жан-Кристоф Гранже

— О внушении?

— Да. Отстаивал гипотезу, по которой заключенный при первых же звуках музыки превратится в жертву, готовую говорить. Он утверждал, что следует отравлять душу. Действительно чудной тип.

Касдан не смотрел на Волокина, но понимал, что тот чувствует то же, что он.

— А вам в те времена не приходилось слышать о госпитале, где людей пытали под звуки хора?

— Мне рассказывали немало ужасов, но о таком я не слышал.

— Врачи якобы были немцами.

— Нет. Это мне ни о чем не говорит.

— А имя Вильгельм Гетц?

— Тоже нет.

Касдан поднялся. Русский последовал его примеру.

— Спасибо, генерал. Нам бы хотелось поговорить с генералом Лабрюйером и полковником Пи. Вы не знаете, как их найти?

— Понятия не имею. Я не видел их тридцать лет. Полагаю, они умерли. Не знаю, чего вы ищете в этих старых историях, но для меня все это быльем поросло.

Касдан наклонился к коротышке. Он был выше его на три головы.

— Вам стоит заглянуть в морг. Как ни странно, там бы вы убедились, что эти истории все еще живы.

— Не любите вспоминать об Алжире?

— Чепуха.

— А вот и не чепуха. Когда он упомянул Алжир, вы едва не сорвались. Так что из-за вас мы чуть не потеряли свидетеля.

— Все ведь обошлось?

— Но это не ваша заслуга. Следующих военных я беру на себя.

— Ни за что. Ты, молокосос, ни черта в этом не смыслишь.

— Тем более я буду допрашивать их без всякой предвзятости. А то, по-моему, вы принимаете эту тему слишком близко к сердцу.

Касдан не ответил. Его пальцы судорожно сжимали руль, а глаза не отрывались от шоссе. Помолчав, Волокин спросил:

— Что произошло в Камеруне?

— Ничего. Никому нет до этого дела.

Волокин хохотнул:

— О'кей. Что будем делать теперь?

— Разделимся. Я займусь Хартманом.

— Немцем? Да ведь это просто извращенец из далекого прошлого, к тому же они встретились за двенадцать тысяч километров отсюда…

— Этот тип подходит нам сразу по трем параметрам: пытки, религиозность, музыка. Для меня этого достаточно. Что, если органист собирался свидетельствовать против него?

— Кондо-Мари говорил, что тогда дал бы ему лет пятьдесят. Значит, теперь ему не меньше восьмидесяти…

— Я хочу отработать этот след.

Волокин снова усмехнулся:

— А я возьму на себя адвокатов?

— Вот именно. Найдешь того, к которому обратился Гетц. И поищи еще что-нибудь о других чилийцах, которые приехали во Францию с Гетцем. Перезвони Веласко. Эти парни где-то во Франции, а они могли бы кое-что нам порассказать. Как только закончу с немцем, я присоединюсь к тебе.

— Высадите меня вон там. Рядом с интернет-кафе.

Они добрались до ворот Сен-Клу. Касдан двинулся дальше по авеню Версай и остановился через несколько метров. Интернет-кафе выглядело убого. Одна витрина, никакого освещения, несколько мерцающих экранов, к которым прилипли мальчишки.

— Ты уверен, что это сойдет?

— Еще бы. С телефоном и монитором я разыщу что угодно.

— Ты же у нас большой умник, малыш.

Волокин выскочил из машины. Прежде чем захлопнуть дверцу, он наклонился:

— Побереги сердечко, папаша. Полегче на поворотах!

— Таблетки при мне. Связь по мобильному.

Русский понесся к интернет-кафе. Касдан смотрел ему вслед. Напряженный, сосредоточенный. Охотник, чуждый мирной предпраздничной суете: фонарикам на деревьях, прохожим с подарками, торговцам устрицами в костюмах моряков, раскладывающим свой товар перед пивными на площади.

Он не сразу тронулся с места. К нему возвращалось спокойствие. Спокойствие… И пустота.

На самом деле он не знал, куда ему ехать. С чего начать поиски Хартмана. В голову не приходило ничего путного.

Что, собственно, у него есть? Фамилия — хотя даже в ней Кондо-Мари не был уверен, к тому же записанная на слух, несколько дат. Этого мало. Как напасть на след такого человека в Париже, да еще двадцать четвертого декабря? Он подумал было о чилийском посольстве, потом о Веласко. Но не хотелось возвращаться обратно. Вновь перетрясать тех, кого уже опрашивал.

Тогда он обратился к старому испытанному средству. Стал перебирать в уме свой катехизис фраз из фильмов. И остановился на первой подвернувшейся. Не такой, какой он ждал. Шторм швыряет по каюте Мишель Морган с намокшими волосами. Женщина с кошачьими глазами ругается с мужем. Вздымающийся пол и бьющая в иллюминаторы пена лишь подчеркивают ярость ее слов.

Касдан без труда вспомнил фильм.

«Буксиры». Режиссер Жан Гремийон. 1941.

Мишель Морган выкрикивает мужу в лицо: «Хорошо знаешь тех, кого ненавидишь!» Вот он, ключ. Чтобы выследить берлинского музыковеда Хартмана, в ранней юности, несомненно, заигрывавшего с нацизмом, надо обратиться к злейшим врагам нацистов. Тем, кого они преследовали, уничтожали, сжигали. К евреям.

Вот уже полвека израильская разведка, лучшая в мире, разыскивает нацистов, укрывшихся по всему свету. Они терпеливо отслеживают их перемещения, выявляют места проживания, устанавливают личность. Похищают, судят и казнят.

Десятилетия кропотливой работы. И все ради того, чтобы свершить правосудие во имя своего народа.

Касдан вытащил телефон.

Он тоже благодаря мобильному мог разыскать кого угодно.

Сделав несколько звонков, узнал координаты мемориала Шоа: улица Жоффруа-Ланье, семнадцать, посреди квартала Марэ. Здесь располагался уникальный Центр современной еврейской документации, призванный составить список евреев — жертв Холокоста во Франции — на основе подлинных документов, хранящихся в здешних архивах.

Он слушал гудки своего мобильного. Сегодня воскресенье, к тому же канун Рождества. Но евреи не придерживаются христианского календаря.

— Алло?

Касдан назвал свое имя и звание и спросил, открыт ли сегодня Мемориал для посетителей. Ему ответили «да». А центр документации тоже открыт? Да. Значит, эксперты центра на рабочих местах?

— Нет, не все, — отвечал голос. — У нас сегодня сокращенный рабочий день.

— А найдется хотя бы один специалист по Второй мировой войне и нацизму?

— Сегодня здесь один молодой исследователь. Давид Бокобза. Хотите, я вас с ним соединю?

— Просто предупредите, что я сейчас подъеду.

Мемориал Шоа находился не в центре Марэ, как думал Касдан, а на границе Четвертого округа, в открытом всем ветрам квартале, напротив острова Сен-Луи. Современное здание, равнодушно взиравшее на Сену, возвышалось над другими строениями, по большей части относившимися к XVII и XVIII веку.