Фазовый переход. Том 1. Дебют - Василий Звягинцев

Михаил жадно смотрел по сторонам, забыв обо всем лично с ним случившемся. Интересно ведь, настоящее приключение! Вот как, оказывается, москвичи жили девяносто лет назад, пусть и не совсем в той, но почти неотличимой реальности. И это не старая поцарапанная кинолента, вроде какой-нибудь «Папиросницы из Моссельпрома», а самая что ни на есть реальность, со всеми ее звуками и не совсем приятными запахами.

Улица вдвое у́же, чем в его время, кое-какие дома кажутся знакомыми, но большинство – совсем другие, довольно затрапезные, без сожаления снесенные при реконструкции. И мощение в основном булыжное, даже в центре, тротуары – узкие, как «сейчас» на Петровке или Кузнецком, только-только двоим разойтись, зато липы вдоль бордюров растут, высокие, с густыми и пышными кронами.

Вывесок очень много, над магазинами, лавчонками, питейными заведениями и столовыми. Все больше государственные, но есть и частные – НЭП как-никак. Примитивно все до предела. Просто название и вид занятий написаны масляной краской по загрунтованной жести или щиту фанеры. В витринах какие-то аляповатые муляжи, страховидные манекены. Круглые афишные тумбы на углах кварталов, с конусообразными навершиями из бурого кровельного железа, для защиты «рекламы» от дождя. В каждом квартале синие и желтые фанерные киоски «Пиво-воды», «Папиросы-табаки», «Мороженое».

На улице людно, но и здесь обстановка, вызывающая странный душевный раздрай. Вроде все это видел Михаил в кино, на рисунках знаменитого не меньше писателя Зощенко художника Ротова. Но внутри ожившей карикатуры ощущения очень неуютные. Любопытство исчезло, опять охватила жуть при мысли, что вот тут, с этими придется сосуществовать. Жизнь прожить и умереть году к пятидесятому, дремуче-сталинскому, да и то, если войны не будет. Они считают себя живыми, спешат по каким-то своим делам, толпятся у ларьков и магазинов, гроздьями висят на подножках до невероятия переполненных трамваев, ползущих ровно со скоростью пешеходов. Но ведь никого из них давно уже нет на свете. Как, впрочем, и сидящих рядом «попутчиков».

Воловичу стало сильно не по себе, возможно, кроме межвременного перехода подействовал и выпитый на абсолютно пустой желудок коньяк. Без закуски.

Но он продолжал смотреть, жадно, как провинциал, в советское еще время чудом попавший на спектакль легендарной «Таганки», когда в ней играл Высоцкий.

Здесь тоже будто режиссер Любимов потрудился. И люди вокруг, на расстоянии вытянутой руки, странные, и одеты странно. Мужчины или в сапогах, или в парусиновых полуботинках, брюках узких и коротких, едва до щиколоток. Многие в «толстовках» или рубашках, похожих на нижние, без воротничков. Все в головных уборах – кепках и картузах в основном. Кое-кто в шляпах и даже тюбетейках. Вроде как Горький на одной из фотографий. Женщины тоже не блещут разнообразием нарядов.

Обратил он внимание на уличный трафик. Легковых автомобилей встретилось всего три. Значит, и ему, если вообще жив останется, ездить вместо такси и иномарок премиум-класса в кособоких пролетках, запряженных лошадью-доходягой с брезентовым фартуком под хвостом, чтоб «санитарию не нарушала»?

Да еще у них же здесь карточная система на все. Не зря Ляхов сказал: «До трех пудов похудеешь, доппаек выпишут…» А три пуда – это сорок восемь килограммов? Значит, на шестьдесят похудеть, да не в фитнес-клубе, под руководством специалиста, у которого сеанс голодания стоит вдвое дороже, чем ужин в хорошем ресторане, а от голода самого натурального, мучительного и безнадежного…

Волович совершенно упустил из виду, что в РСФСР шесть лет уже проводится Новая Экономическая Политика, которую Троцкий придумал еще раньше, чем Ленин. То есть в буквальном смысле никто не голодает, просто количество и качество потребления различается в разы. Но это уж – «каждому по труду»!

При этом Лев Давыдович не собирался, как Сталин, все силы и средства бросать на индустриализацию. Это дело долгое и немедленных, ощутимых и съедобных плодов не сулит. Надо сделать так, чтобы народ ощутил все прелести Советской власти немедленно. И возможности для этого есть. Тяжелой индустрией пусть займутся братья по классу, в промышленно развитых странах. Сам ведь Ильич писал: «Россия в силу тех-то и тех-то условий выступит локомотивом Мировой революции. Но после ее победы снова окажется наиболее отсталым в экономическом смысле, аграрным по преимуществу государством, не сравнимым с Германией, Англией, САСШ». А ей и не надо стремиться стать «передовой». Главное, чтобы она стала достаточно удобной для жизни большинства населения, а Москва и Петроград будут идеологическими центрами и резиденцией «Штаба Всемирной республики труда», откуда и будет изливаться на остальное человечество «свет истины».

Так что Троцкий в сложившихся условиях был совсем не тем человеком, что из него получился в условиях проигрыша борьбы за власть сначала в СССР, а потом и в Мировом коммунистическом движении. И совсем не тем, каким его изображала советская, да и постперестроечная пресса. Все было гораздо сложнее, взять хотя бы ту тонкую игру, что он вел с белогвардейской, но крайне полезной для существования РСФСР Югороссией.

Впрочем, об этом Воловичу еще только предстояло узнать.

А пока лицо его настолько изменилось, что чутко разбиравшийся в тонких душевных движениях «клиентов» и «пациентов» Соболевский заботливо спросил:

– Вам, я вижу, у нас не понравилось? Вполне понимаю. Мне, наверное, в революционном Париже тысяча семьсот девяносто третьего тоже было бы не по себе. Но успокойтесь. В центре – на Кузнецком, Петровке, в Столешниковом жизнь совсем другая. И люди побогаче одеты, и рестораны очень неплохие есть. Вас же это в основном зацепило?

С самым жалким видом Михаил кивнул. Он себя чувствовал сейчас как в очень далеком восемьдесят шестом году. Родители отправили его в пионерский лагерь на Истре. И так ему там сразу не понравилось, что он проплакал весь день, прижимаясь к воспитательнице, которая его старательно утешала. И пусть слова утешения ничего в его положении не меняли, так и пришлось отбыть весь срок, но на минутку все же становилось легче. Тогда, наверное, юный Миша и возненавидел социализм и все с ним связанное, в том числе и лагеря, хоть пионерские, хоть исправительно-трудовые, в которых ему, по счастливому стечению обстоятельств, побывать до сих пор не довелось. По мере взросления и соответствующего воспитания он оформился в «настоящего диссидента», ненависть к лагерному социализму перекинулась и на Россию в целом. Он помнил, что большинству его сверстников пионерская жизнь нравилась. А раз так – значит, Россия страна рабов, зэков и вертухаев, независимо от текущего политического устройства.

И еще больше настроение ему испортило случайное упоминание о Столешниковом с его «нехорошей квартирой». С нее все началось… А где и когда закончится?

– Рестораны, – горько сказал он. – Как будто кто-то меня в них пустит, и откуда у меня возьмутся деньги? Вы же меня сейчас где-нибудь запрете и, боюсь, надолго. Разве не так? У вас тут времена суровые, посложнее наших. Классовая борьба и все такое… Сами же вы – «аппарат пролетарского принуждения и насилия». Это не я придумал, – тут же начал открещиваться он от слов, могущих показаться чекистам обидными, – это то ли Владимир Ильич, то ли Феликс Эдмундович писали…