В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер

и исполненным радости жизни или меланхолическим и подавленным. Важно всегда понимать, о каком Пушкине мы говорим в данный момент. Полевой в приведенной выше цитате противопоставлял Пушкина, которого он знал по стихам, и Пушкина, с которым сталкивался лично и которого ему описал сам Пушкин. Однако Вересаев, по его словам, находил множество Пушкиных: в произведениях и письмах, в свидетельствах о нем его друзей, врагов и знакомых. Сцену заполняли различные Пушкины.

В статье «Низвержение кумиров», посвященной «Дару» Набокова и «Прогулкам с Пушкиным» Синявского, Фомичев утверждал, что Набоков и Синявский были в равной степени неправы, создавая портреты Чернышевского и Пушкина. Ученый предполагал – совершенно правильно, на наш взгляд, – что «официальный Чернышевский» и «официальный Пушкин» никогда не принимались писателями. Писатели никогда не примут «того Пушкина, строкой которого в юбилейном 1937 г. (юбилей гибели – не сталинский ли это изыск?) встречал на Соловки прибывающих узников кумачовый плакат: “Здравствуй, племя молодое, незнакомое!”» [Фомичев 1996: 223]. Однако литературовед, признавая, что «и Набоков, и Синявский избрали сильные средства, чтобы взорвать стереотипы», все же считает их тактику проявлением безвкусия. Официальному образу Пушкина обычно противопоставляют биографию поэта, написанную с целью соскрести «хрестоматийный глянец» с кумира. Синявскому в 1960-е годы этот глянец казался толстым, непроницаемым слоем лака. Фомичев указывает, что Синявский

искренне любит Пушкина, но своего, другого, не того, который стал ширпотребом в результате нескончаемого пушкинского юбилея, длящегося без особых перерывов из года в год (годовщины рождения и смерти, основания Лицея, михайловской ссылки, болдинской осени, создания его произведений и т. д. и т. п.) [Фомичев 1996: 223].

Приведем еще один пример, который, возможно, разъяснит, что мы имеем в виду.

Вересаеву чрезвычайно хотелось разделить двух Пушкиных, чтобы лучше понять его как человека и как гения. Он нашел ключ к этому в пушкинских сочинениях. В письме к Е. М. Хитрово, написанном осенью 1828 года, Пушкин объяснил: «Хотите, чтоб я говорил с вами откровенно? Быть может, я изящен и вполне порядочен в моих писаниях, но мое сердце совсем вульгарно, и все наклонности у меня вполне мещанские» [Пушкин 1941: 32][181]. В приведенной цитате Пушкин говорит о двойственности в самом себе по отношению к жизни и творчеству. Это и был тот ключ, который искал Вересаев, и он дал возможность говорить о Пушкине «в двух планах»[182].

В 1936 году, в преддверии столетнего юбилея, Вересаев в статье, напечатанной в газете «Известия», попросил читателей ответить на вопрос «Насколько вы любите Пушкина?»[183]. В ответах содержались интересные для анализа материалы, однако результаты, как нам кажется, были во многом предопределены предложенной Вересаевым формулировкой вопроса.

Недавно один рабочий на мой вопрос, за что он любит Пушкина, ответил с загоревшимися глазами:

– За то, что живой.

Это хорошо сказано. Несравненная красота подлинной, живой жизни так и хлещет из поэзии Пушкина [Вересаев 1996: 329].

Концепция «живой жизни», которую можно возвести к сочинениям Достоевского и Белого, играла первостепенную роль у Вересаева еще с начала 1900-х годов[184]. Он связал эту идею с центральной ролью Пушкина в русской культуре и принялся искать «живую жизнь» в биографии поэта. Приглашая Вересаева к сотрудничеству, Булгаков признавал заслуги старого писателя, много потрудившегося в пушкинистике в 1920-е годы. Однако Вересаев не просто хорошо знал жизнь поэта и его современников. У него были и очень твердые убеждения относительно того, как следует изучать Пушкина в качестве исторического явления и современного персонажа, и потому для Булгакова Вересаев неизбежно должен был стать сложным партнером. При этом концепция Вересаева, что Пушкина нужно понимать двояко – в «сниженном» плане как человека и в «высоком» плане как поэта, – оставалась одной из самых влиятельных при создании образа поэта в советской культуре 1930-х годов. Вересаевский «Пушкин в жизни» предельно далеко отстоял от булгаковского понимания, однако концепция Вересаева была гораздо влиятельнее.

Пушкинистика Вересаева

Первый плод пушкиноведческих занятий Вересаева – «Пушкин в жизни» – определил почти все, что он впоследствии написал о поэте и его современниках. Летом 1937 года Вересаев жаловался в письме Булгакову, что написанная им биография Пушкина запрещена [Curtis 1987: 90]. Фохт-Бабушкин указывает, что эта биография представляла собой расширенную версию книги «Пушкин в жизни». Другими словами, создавая биографию Пушкина, Вересаев следовал тем же самым или очень близким установкам, которых он придерживался в своем «систематическом своде подлинных свидетельств современников»[185]. Псевдо-документальный метод Вересаева-пушкиниста приводил к несколько неуклюжему стилю его сочинений. Это хорошо видно в одной из его брошюр, опубликованной в 1933 году и называвшейся «Родственники Пушкина». Брошюра была построена по словарно-энциклопедическому принципу «кто есть кто»: Вересаев давал фамилии, имена и отчества всех пушкинских родственников, указывал даты рождения и смерти. Неровность вересаевского стиля особенно заметно проявилась в пояснительной части каждой «словарной статьи». Так, о С. Л. Пушкине говорится: «Отец поэта. Сын богатого помещика. Получил светское французское воспитание. При Павле I служил в лейб-гвардии егерском полку». Однако сразу за этим Вересаев вдруг переходит на тон сплетен своих информаторов из «Пушкина в жизни»: «Но к службе, при тогдашних требованиях, по крайней своей небрежности и рассеянности, оказался мало годен». Затем Вересаев приводит несколько анекдотов о службе С. Л. Пушкине; при этом используются диалоги и уточняющие наречия («постоянно», «однажды», «как-то», «даже»), а также описательные авторские ремарки («с робостью», «с улыбкой»). Все это нарушает энциклопедический стиль, которым начиналась характеристика отца Пушкина, и сбивает читателя с логики изложения [Вересаев 19336: 3–4]. По этому странному и неуклюжему образцу построены все разделы брошюры «Родственники Пушкина». Начав с сухого изложения фактов, Вересаев обращается затем к пересказу чужих слов, анекдотов и в дальнейшей характеристике и описании исторического лица прибегает к бытовому разговорному языку.

В предназначенном для детей варианте биографии Пушкина Вересаев решает показать Пушкина наглядно – в разговоре с его няней. Это вызвало оторопь у Булгакова, который больше всего страшился «мнимого Пушкина», как называл подобные явления Тынянов. Такая «мнимость», несомненно, получилась бы при выходе поэта на сцену. Единственным возможным вариантом пьесы о Пушкине Булгакову казался тот, где поэт остался бы внесценическим персонажем, что заранее отсекало бы всю пошлость, которая могла возникнуть при его появлении.

В книге о Пушкине Вересаев следовал интуиции, показывая, какой могла бы быть его версия пьесы:

В Михайловском няня Арина Родионовна заведывала всем домашним хозяйством. Была она с полным лицом, вся седая, медлительная в движениях. При случае не отказывалась выпить. Зимний вечер, за окнами воет вьюга, горит сальная