Стеклянные цветы - Мэри Каммингс

Он очень надеялся, что Амелия не придет, просто сделает вид, будто ничего и не было. Но еле различимые шаги босых ног раздались почти сразу.

Подошла, присела рядом на диван.

На ней был легкий, застегнутый на пару пуговиц халатик — больше ничего. И волосы уже успела расчесать и разбросать по плечам в живописном беспорядке.

— Филипп…

Что ей так неймется — он же не какой-то секс-символ, черт возьми! Или ей, как упрямому подростку, важно получить именно то, что не дают?

Она положила ему на плечи руки, побарабанила пальчиками.

— Ну ты что, сердишься?! Я же тебе хотела приятное сделать!

Интересно, когда собака лезет на диван грязными лапами — понимает она, за что ее ругают и прогоняют?..

Филипп взглянул на нее в упор — в голубых глазах не проглядывало ни малейшего раскаяния, только веселое любопытство: чего это он завелся?!

— Спасибо тебе, конечно, но… не надо. — Он взял ее за запястья и отодвинул от себя.

— Но почему? — в ее тоне слышалось чуть ли не детское удивление.

— Я не хочу.

Губы Амелии выразительно скривились.

— Постарайся ты хоть раз в жизни понять, — ответил он на буквально написанное на ее лице «Ври больше!», — что кроме того, что хочет тело, у человека есть еще что-то в голове! Да, ты очень красивая, да, ты мне нравишься — но я не хочу больше с тобой спать! Не хочу, понимаешь?!

Наверное, если бы она знала, насколько, вопреки его собственным словам, ему хотелось сейчас отшвырнуть в сторону разделяющие их тряпки и прижать к себе ее упругое, пахнущее розами тело, то не отстранилась бы с недовольной гримаской.

Но она отстранилась, пожала плечами и встала. Сказала, глядя на него сверху вниз:

— Глупо ты себя ведешь!

— Может, и глупо.

— Тебе завтрак заказать?

Ах да, они же «помирились», и можно больше не смешить официантов двумя отдельными заказами, которые потом привезут на одном столике.

— Закажи.

— Омлет?

— Лучше яичницу с беконом.

Амелия ушла в спальню, и через несколько секунд Филипп услышал, как она объясняет по телефону, что глазунью любит с укропом, и обязательно к ней чтобы были тосты из ржаного хлеба.

Если бы у Бруни кто-то спросил, она бы не постеснялась сказать, что у нее есть свое мнение насчет поведения Филиппа. Когда была жива его жена — то понятно, что если он спал с другой женщиной, потом его мучала совесть. Но теперь-то что?!

Но ее никто не спрашивал…

Вел себя с ней он теперь как добрый дядюшка. Ну, может, и не очень добрый — но так бы мог вести себя старший брат, если бы таковой у Бруни был. Без возражений вез, куда надо; больше не отмалчивался с каменно-неподвижным лицом — разговаривал понемножку и на вопросы отвечал вполне цивилизованно, без хамских «А тебе зачем?!»

В первый же вечер после их примирения, приехав в «72»[11], Бруни решительно взяла его под руку, сказала:

— Давай вместе сядем!

В самом деле — это лучше, чем сидеть одной и служить приманкой для подкатывающихся придурков. А сцен ревности, если ей вдруг захочется с кем-то потанцевать. Филипп, понятное дело, закатывать не будет.

Но вышло так, что в тот вечер она почти не танцевала. Вместо этого они разговаривали. О чем попало: о Вене, об архитектуре, о кино, о собаках и кошках — темы как-то незаметно сменяли одна другую. Похоже, Филипп тоже соскучился по возможности нормально поговорить с кем-то, потому что и слушал, и сам рассказывал — даже пару раз улыбнулся.

Время летело незаметно, когда Бруни взглянула на часы, оказалось, что уже почти два.

— Может, потанцуем? — предложила она.

— Ты же знаешь, я не танцую, — отмахнулся Филипп.

— А с Катрин танцевал! — напомнила Бруни.

— Думаешь, мне это доставило удовольствие?! — ухмыльнулся он.

С тех пор так и повелось: если она говорила «Давай сядем вместе» — Филипп садился с ней, если нет — сам инициативы не проявлял.

Словом, вел он себя теперь почти идеально (порой ее это даже слегка огорчало — не на кого было огрызнуться.) Почти — то есть идеально во всем, кроме одного: он начисто отвергал саму мысль о сексе.

Бруни не могла забыть, как он шарахнулся от нее в то утро — чуть с постели не грохнулся! Разумеется, она больше не предлагала ему ничего подобного, кому же охота, чтобы тебя снова отшили!

А ведь как было раньше весело: попозже ночью постучаться к нему в дверь — можно даже не разговаривать, просто пробежать через комнату, скинуть халатик и плюхнуться в теплую, нагретую его телом постель! И — ждать, пока он не ляжет рядом.

Даже сердце замирало от нетерпения: вот сейчас, сейчас!

От него буквально исходило ощущение силы, и когда он, наконец, обнимал ее, в его руках она чувствовала себя маленькой и беспомощной — ах-х, какое же это было сладкое чувство!

Неужели ему это все вдруг стало начисто не нужно?!

Но сердиться на него толком не получалось. Потому что сразу вспоминалось, как она плакала — и Филипп проснулся и пришел. И обнимал, и держал за руку, и по голове гладил, и бормотал какие-то глупости… И еще он вступился за неё во время встречи с Катрин. Сразу, безоговорочно — просто потому, что они друзья. И это несмотря на то, что Катрин ему рассказала про нее — можно не сомневаться, ведь для того и танцевать потащила!

А этой сучке и вправду было что рассказать. Все те полгода, что Бруни провела в недоброй памяти Визель-Кампе, именно Катрин любыми способами старалась превратить ее жизнь в ад.

Если говорить по правде (а себе-то самой зачем врать?) — в первый момент, увидев ее, Бруни действительно испугалась. На какую-то долю секунды показалось, что все прошедшие с тех пор годы, люди и события ей только приснились, и ей снова четырнадцать лет…

В закрытую школу Визель-Камп Бруни отправила мамаша, когда собралась в третий раз выходить замуж. Ни ей, ни ее жениху — напыщенному молодому финансисту — не нужен был в любовном гнездышке «третий лишний». Поэтому Бруни для начала поехала на лето к отцу, а потом прямо оттуда должна была отправиться в школу.

Именно этим летом и произошло нечто, определившее всю дальнейшую ее жизнь — нечто вроде бы вполне естественное для подростка. Она выросла.

Выросла катастрофически и неправдоподобно, к концу августа достигнув шестифутовой отметки. И грудь появилась, и бедра округлились — не сильно, но заметно, так, что купленные в мае джинсы в июле уже было не натянуть.

Отец посмеивался и говорил: «Вся в меня, я тоже в четырнадцать в рост пошел!», мать, приехавшая на пару дней навестить ее, всерьез рассуждала о карьере модели: на подиуме такой рост — в самый раз!