Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

ритмично бьет по струнам балалайки, — должно быть, видятся ему дутара и чайхана с кок-чаем в расписных пиалах.

Есть у нашей братии и свой Шаляпин — низкорослый командир орудия старший сержант Коломийцев. Этот выступает, как правило, в конце программы:

По-стой!

Выпьем, ей-богу,

Еще,

Бетси, нам грогу

Стакан,

Последний в дорогу!

Бездельник, кто с нами не пьет!

16 июля.

Два дня был на сборе: изучали рацию. А дома — я привык называть домом свою батарею — меня ждало письмо.

В твоем почерке, Инна, ни завитка, ни загогулинки, каждая буква торчит отдельно. Чтобы так писать, надо без конца отрывать перо от бумаги, — сколько зряшных движений!

В Ветрогорский медицинский городок, пишешь ты, влился эвакуированный украинский институт; этим летом врачи работают со студентами на полях; научилась сама косить не хуже колхозников… Лагутин в октябре защищает кандидатскую.

Аудитория… диссертант… У меня, право, зависти нет. Я никогда не стремился к «высокому положению», хотя и никогда не любовался собственной неблагоустроенностью.

Ты выискиваешь все новые и новые аргументы: я не оценил твоего расположения, неспособен на «большое чувство», мало уважаю Сергея Сергеевича, несправедлив к Вере Павловне… Как мелкотравчаты теперь эти попреки!

17 июля.

Читаю о немецких «душегубках». Звери! Мерзавцы! Как хочется дожить до часа возмездия! И снова на память приходят слова Гейне: «Этих людей надо бить палками при жизни: ведь после смерти их нельзя наказать, их имена невозможно опозорить, заклеймить, обесчестить, ибо от них не остается даже имени».

18 июля.

Сегодня в честь Дня Военно-Морского Флота давали водку. Я выпил залпом полстакана — первый раз выпил от тоски и злости.

21 июля.

С наблюдательного пункта изучал цели. Весь район Пулкова буквально вспахан: воронки — они удивляют своими размерами. Почти все деревья срублены снарядами, а тех, что уцелели, не спилить — так много в них осколков: убитые деревья.

Помню Пулково в ноябре 1941-го: часть ценнейших книг почему-то оказалась невывезенной. Я нашел тогда в грязи книгу, в которой был напечатан указ Николая Первого об открытии обсерватории.

Развалины обсерватории еще раз превратились в развалины.

После войны на Пулковской горе, наверно, воздвигнут монумент. Из чего бы он ни был сделан — из бронзы или камня, но, поставленный на пролитой крови, станет великой песней мужеству.

22 июля.

Готовлю данные. Завтра стрелять…

23 июля.

Встал в пять часов. Направился на передний край. В траншеях по колено грязь. На наблюдательном пункте негде повернуться. Там командир полка Ярцев, командир дивизиона Смагин и еще четверо.

Я волновался. Немного придя в себя, стал подавать команды:

— Цель номер один… гранатой, взрыватель осколочный, буссоль… уровень… первому орудию, один снаряд… Огонь!!!

Очень боялся, что не замечу разрывов. Но они легли близко от цели. У меня уходило много времени на то, чтобы отыскивать ее снова. Это затянуло темп стрельбы.

Смагин досадливо сдвигал пилотку со лба на затылок, с затылка на лоб, в тревоге поглядывал на Ярцева. И потом, рубанув кулаком воздух, бросил:

— Эх, растяпа!

Но Ярцев оставался невозмутимым и ободрял:

— Первый раз — промах, второй — грех.

Во всяком случае, во мне прибавилось уверенности. Понял — где опыт, там меньше суеты. Опыт и строгость, даже в некотором смысле деспотизм. Оба эти качества должны быть в характере командира. Но такой деспотизм отнюдь не должен означать солдафонства.

26 июля.

Союзники в Сицилии заняли Палермо. Если они будут последовательны, то Италия очень скоро выйдет из войны. А это означало бы начало конца. Муссолини ушел в отставку. Маневр?

1 августа.

Прибыло пополнение.

Пятидесятилетний солдат принес в мою землянку лопату, которую брал утром, и поставил в угол. Под глазами у него зыбкие мешки. Лето, а руки синие.

— Что с вами, Зотов? — спросил я. — Больны?

— А даже если б и так, товарищ старший лейтенант… — И рассказал то, с чем, вероятно, никогда не разлучается его мозг: — Сам я токарь с завода «Большевик». Жена — тоже оттуда, нормировщица. Три сына у нас… — губы дрогнули и он глухо добавил: — Было. Старшему тридцать — моряк, убит под Одессой, средний — под Смоленском пал, младший — ему бы школу кончать, а он в добровольцы, и… прямо в синявинскую мясорубку угодил. Жена от фугаски ослепла. От взрыва ли, от слепоты ли, от горя ли — рассудка лишилась. Там она теперь… — безнадежно махнул, — в психиатричке. Добился я через райком партии, чтобы взяли меня в артиллеристы. Пригожусь: материальную часть пушки крепко знаю.

Так в моей батарее оказался этот морщинистый солдат.

Абдуллай зажег фонарь, растопил железную печурку, поставил чайник. Вынул из-под нары банку сгущенки, достал хлеб и выложил на столик перед нами.

4 августа.

Получил медаль «За оборону Ленинграда». Ольке тоже вручили. Я познакомил ее со Смагиным и Середой. Кажется, Морской окунь не прочь и тут приударить.

Олька даже спела нам. Глядя на Смагина, потешно щурилась. Кокетничала? Глазищи у нее большие, зеленые, так и хочется прикрыть их пятерней и крикнуть: «Сгинь, сатана, сгинь!»

Смагин в восторге:

— Девушки этого сорта — роскошь, шедевр!

Это Олька-то шедевр?

А Середа задумчиво переспросил у меня:

— Студентка, говоришь?

— Сейчас — на заводе, у станка.

— Понятно. Но твоя Олька, знаешь ли… подходящий типаж для Эвтибиды. Доживу — обязательно поставлю «Спартака». Ей-богу, приглашу ее на эту роль. Хрупкая, женственная. Огненные волосы. Зеленые глаза…

— Женственная?.. Боюсь, что Эвтибида получится шпанистая.

Олька — «типаж». Фантазия какая-то. Впрочем, у людей искусства бывают завихрения.

Середа показал мне дом, в котором жил. Но в квартиру не поднялся: страшится следов безвозвратно утерянного.

Немец нещадно бьет по Ленинграду. Там, как и на передовой, смерть наступает на пятки.

1 сентября.

Абдуллай Тургунджаев, будучи дежурным по кухне, съел пробу. «Триссать одна года живу на свете, говорит, ни разу не кушам пробу». Впрочем, тут же выразил разочарование — «проба» оказалась обычным жидким супом.

11 сентября.

Как много событий за несколько дней!

Освободили Донбасс.

Наши войска в Мариуполе.

Взяты Конотоп, Бахмач.

Девятого сентября газеты сообщили о капитуляции Италии.

Иран объявил войну Германии.

Через сто лет студенты будут нам завидовать. А не будут ли они чертыхаться, что столь большое количество событий так насытило фактами историю, которую им придется зубрить?

16 сентября.

Ночью по радио сообщили: наши в Новороссийске. И в Лозовой. В третий раз! Отступление Гитлера не есть еще бегство. Немцы что-то задумали. Во всяком случае, хитрят не от хорошей жизни.

Почта приходит с опозданием. Меньше всего ожидал, что буду состоять в переписке с Нюрой