Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

скверно сейчас на душе у старого генерала. «Честь мундира! Мундир солдата, — бормочет он про себя, — хотел бы я знать, как понимает такие слова мой внук? Что он видит за этим, хотел бы я знать».

Василий Михайлович пристально посмотрел на внука, и тому стало как-то не по себе. Хотя глаза у деда выцвели и потеряли живой блеск, Геннадию, как в детстве не раз это бывало, кажется, что Василий Михайлович видит его насквозь. Но тогда, в детстве, Геннадий и не пытался ничего утаить от деда. Да и что было утаивать! А сейчас... «Я ведь не ребенок... За эти годы накопилось в душе немало такого, что только мое, только мне принадлежит. И никому до этого нет дела».

— Ну что ты смотришь на меня, дед? Как будто не узнаешь, — смущенно и недружелюбно пробормотал Геннадий.

— Вроде не узнаю, — подтвердил Василий Михайлович. — Новое что-то есть в тебе, неожиданное.

— Что ты, дед, я прежний, — не очень уверенно возразил Геннадий.

— Не знаю. Посмотрим, — сказал Василий Михайлович. — Не знаю, — повторил он. — И поэтому прошу, Гена, расскажи, что у тебя произошло на комсомольском собрании? И кто такой Бражников? Если можно, покажи мне его.

— Пожалуйста, как хочешь, дед, могу и показать, — не очень охотно согласился Геннадий и подумал с неприязнью: «Уже успели накляузничать. Вот люди!» — Только, ради бога, дед, не расспрашивай Бражникова обо мне. Это, понимаешь, не очень удобно. Все-таки Бражников подчинен мне по службе. Да и ничего хорошего он обо мне не скажет.

— Ты так думаешь?

— Уверен. Парень он славный. Но мы что-то не ладим с ним. Он сам немало в этом виноват. И я... Разные мы очень... Понимаешь, дед, разные...

— Понимаю, — сказал Василий Михайлович. — Ну что ж, рассказывай о собрании. За что тебя критиковали? Или нет, погоди, позови-ка сначала Григория Ивановича, я хочу, чтобы он присутствовал при нашем семейном разговоре.

Геннадий удивленно посмотрел на деда.

— Какого Григория Ивановича? Петрова? Нашего бывшего старшину?

— Почему бывшего? Он уволился?

— В бессрочный. Умер старшина.

Василий Михайлович зябко поежился. В последнее время все чаще и чаще узнавал он о смерти старых своих соратников, и каждый раз возникало такое ощущение, будто на ровном, совсем гладком поле, на котором негде укрыться, настигал его артогонь. И, отсчитывая разрывы снарядов, губы беззвучно шепчут: «Недолет», «Перелет», «А это мой. Конец!» Жуткое ощущение. Будь ты самым мужественным, самым смелым — все равно жутко.

— Когда он умер? — глухо спросил Василий Михайлович.

— Третья неделя пошла. Не помню точно, но кажется, десятого это случилось. Ну да, десятого, я как раз в наряд заступал.

Василий Михайлович достал из кармана измятый конверт, посмотрел на дату. «Значит, старшина написал это письмо за два дня до своей смерти».

— А что с ним было?

— Право, не знаю, дед. Говорят, будто разрыв сердца.

Получив письмо от старшины Петрова, Василий Михайлович был очень тронут заботой незнакомого в сущности человека о его внуке. Василий Михайлович, сколько ни старался, как ни ворошил память, не мог вспомнить Петрова. Но сейчас письмо Петрова обрело какой-то новый, более высокий смысл. Это было уже не просто письмо, а подвиг мужественного, доброго человеческого сердца, уже истерзанного болью, уже обреченного на разрыв. «А ты сказал об этом так, будто ничего не произошло, — мысленно укорял Василий Михайлович внука. — И не стыдно тебе, бесчувственный ты человек! Он же думал о тебе в свои предсмертные часы, о твоей судьбе думал, о твоем будущем. А ты... Откуда у тебя такое равнодушие к людям? Откуда?»

Геннадий непонимающе посмотрел на деда: «Чем он так расстроен? Что за письмо у него? Неужели Бражников осмелился?»

Василий Михайлович уже давно не читает без очков, с каждым годом все слабей и слабей становится зрение, Но у покойного старшины был четкий, прямой и ясный почерк. «Наверное, и сам он был ясным и прямым человеком. Такой хитрить и вилять не будет. То, что думал, что на душе было, то и написал. Прямо написал. Откровенно. Ясно».

«...Я потому так тревожусь за лейтенанта Громова, товарищ генерал, что глубоко уважаю Вас и Вашу семью. Вы и сын Ваш геройски сражались за Советскую власть. Теперь она вручила оружие третьему в Вашем роду. Мы с вами военные люди, товарищ генерал, и отлично знаем, что оружие само по себе ничего не значит, пушки и автоматы сами, без человека, не стреляют. Смотря в каких руках оружие... И вот думаю я, товарищ генерал...»

Генерал Громов прикрыл письмо широкой ладонью. Они больно ранили его сердце, слова старшины об оружии и руках, они посеяли в нем горькие семена тревоги и сомнения и вместе с тем породили чувство обиды и протеста, эти резко и прямо сказанные слова. И хотя с мертвыми спорить бесполезно — ведь нельзя уже ни в чем разубедить и убедить покойного старшину, — Василий Михайлович все равно уже не может прекратить этот спор, потому что он помогает ему глубже понять, узнать лейтенанта Громова, в которого так непостижимо быстро превратился непоседливый мальчонка, его внучек Гена.

Василий Михайлович знал Геннадия ребенком, подростком, но взрослого Геннадия, даже уже не просто Геннадия, а лейтенанта Громова, воина, командира, — он не знал. Суровая и многотрудная жизнь научила Василия Михайловича тому, что люди прежде всего и лучше всего познаются и проверяются делом. «Тут вы правы, старшина... С этим я не спорю. Но разве Гена виноват, что не был рядом со мной в боях? Его не было — другие были. Такие же молодые. И я знаю их, поверьте, старшина, знаю. Мне не раз приходилось водить их в огонь. Много их было. Разных. Но в главном, в самом главном, они были похожи друг на друга. Как братья. И Гена их брат. Младший брат.

И в главном, в самом главном, он такой же, как они. Этого вы не будете отрицать, старшина. Не будете. Не сможете. Не захотите. Ну а если с главным в порядке, то все, все другое не страшно. Согласны, старшина? Я допускаю, что глупая мечта о какой-то особой офицерской карьере сделала мальчишку не в меру тщеславным... Это