Песнь тунгуса - Олег Ермаков

Сейчас наступил критический момент, можно сказать, крушение самой идеи заповедника старого хозяйственно-научного толка.

Пожар сожрал не только магазин, «Орбиту», но и заготовленный для строительства грандиозного комплекса лес, который брали частично прямо здесь, в заповеднике, частично доставляли морем. Против строительства выступали Могилевцев, Прасолов, я, Юрченков. Подговаривали лесников и рабочих не участвовать в вырубке кедра и сосны. К чему эта новая Вавилонская башня? В каком сне или фильме администрация увидела этот дурацкий комплекс с гостиницей, столовой, лабораторией, кинотеатром, музеем, конторой? Чем плохи обычные сибирские крепкие дома из лиственницы и сосны? Они уже есть. Надо просто сокращать число живущих здесь. И в первую очередь выводить из штата всевозможных охотников и рвачей.

…Шаги, покашливанье, клацанье железного кольца, скрип половиц.

Входит Гена Юрченков.

— Проверка пожарного состояния? — спрашиваю.

Улыбка на курносом лице немного унылая. Входит, глядит, как я орудую, накладываю в формы кисловато пахнущее тесто, беру эти посудинки и, кочергой подталкивая, отправляю в протопленную печь. По моему лицу катится пот, бусины застревают в усах, сбегают на бороду. Гена смотрит и вдруг декламирует немного гнусаво:

— Какие-то сомнительные вирши, — признаюсь я.

Юрченков не смущается нимало.

— Между прочим, это Бах, да?

— Он… баловался? — спрашиваю в некотором замешательстве.

Вообще-то музыканты представляются мне сразу людьми не от мира сего. Точнее будет сказать: до мира сего, мира слов и понятий, ведь музыка внесловесна. И не вернее ли сказать, что в начале была музыка?.. Иногда мне кажется, что заповедник созерцания и должен быть музыкальным, таким царством музыки… Довольно смутная мысль, неопределенная, так сказать, греза, и, скорее всего, совершенно бесполезная. Но, как говаривал старина Кант, наиболее красиво то, что бесполезно.

Юрченков слегка морщит вздернутый нос, ему не по нраву пришлась моя реплика, но тем не менее он ее утверждает:

— Это были куплеты на мальчишник перед его свадьбой. Бах в переводе означает ручей, а бакк — квашню для теста.

Религия атеиста Юрченкова — токкаты и фуги Баха. Странно, конечно, ведь Бах сочинял все во славу, так сказать, божию. И могло ли свершиться его искусство без этого устремления?

Баха Юрченков часто поминает, так что мы, его собеседники, этому нисколько не удивляемся. А наоборот — ждем этих сообщений и радуемся. Они всегда как-то освежают и преображают хотя бы немного быт в этом глухом и позабытом уголке. Через это имя мы словно приобщаемся к каким-то мировым столицам. Впрочем, насколько мне известно, сам-то Иоганн Себастьян жил в провинциальных городках. Хм, а его имя словно столица.

— Между прочим, — продолжает Гена гарцевать на своем любимом коньке, — родоначальник фамилии Витус, или Фейт, Бах был булочником.

Я снова поворачиваю жаркое лицо к нему.

— Почему ты не говорил этого раньше? Всегда ведь приятно хоть в чем-то соответствовать…

— Ну, ты еще и на гитаре играешь, да? — спрашивает-говорит в своей обычной манере Гена.

Я готов развести бурю негодования в стакане, но Гена предупреждает мои самоуничижительные излияния:

— Биографы Баха и пишут, да? что этот булочник не расставался с каким-то гитарообразным инструментом!

Тут уже я лишь удивленно развожу руками. За моими детьми что-то не замечено музыкальных наклонностей. Ксеня вроде бы неплохо рисует. Пашка — во всем лентяй.

— Бакк в бах, — бормочет Генрих.

Именно сейчас уместно это его полное и настоящее имя, а не то, которое ему дали в поселке: Гена.

— Киношники улетели и так и не узнали, что за страсти здесь кипят, — говорю.

— Да, — отвечает Гена, — администрация проявила чудеса изворотливости. Даже тунгуса отправили на операцию в Улан-Удэ так ловко, что канадцы не расчухали… Но Некляев с хамелеоном на шее никуда не улетает, продолжает вынюхивать.

Некляев носит цветной платок на шее. Он прибыл аж из Москвы со сценарием для канадцев, но те, разумеется, игнорировали советы этого вертлявого деятеля.

— Канадцам только зверушки интересны, — говорю. — А я бы на их месте подождал, когда на гору уйдут новые Адам с Евою.

— Настоящая Ева, наверное, была черно-курчавой. Но рыжая, конечно, фотогеничнее.

— По-моему, ты не безразличен к ней.

— Как и все мы. На то и Ева, да?

Задвигаю последний «кораблик» и ставлю кочергу к печке, сажусь на скрипучий стул. Когда-нибудь он непременно развалится. Надо бы подремонтировать… И так я говорю себе уже не первый раз.

— Это все? — спрашивает Гена.

— Если бы. Это только первая партия, — отвечаю, кивая на второй чан с тестом.

— Надо было им и здесь поснимать, — говорит Гена, оглядываясь. — Огонь в печи. Бородатый пекарь…

— Под токкату и фугу? — с усмешкой спрашиваю.

— Нет, — возражает Гена, — под клацанье и постукиванье и трезвон твоего любимого фламенко. А возвращаясь в свои пенаты, могли бы завернуть на день и в Испанию, снять там какого-нибудь булочника.

— Зачем? — удивляюсь.

Гена пожимает плечами и честно признается, что не знает. Мы оба смеемся. Иногда этот эстонец кажется мне родным братом. Только у него глаза светло-карие и руки все-таки музыкальные, хотя он и всего лишь настройщик.

— Кого же теперь назначат стрелочником, да? — спрашивает он.

— Мишка Мальчакитов еще жив, — отвечаю. — Хотя… вести сюда приходят с опозданием, как свет в космическом пространстве.

— И с искажением, да?

— Ну да… Если после всех передряг он умудрился оставаться в живых, то это неспроста.

— Что ты скажешь, когда его пришлют обратно в таком вот ящичке, — отвечает Гена, указывая на железную форму. Она дырява и валяется в углу, надо убрать.

— Скажу, что и это какой-то знак.

Гена Юрченков молчит, смотрит в окно.

— Бухгалтерша в контору топает, — говорит он. — Что-то припозднилась, да?.. А вон Андрейченко. В своей этой капитанке похож… похож…

— На капитана «Летучего Голландца», — подсказываю я.

Гена оборачивается ко мне и, подумав, кивает.

— Нет, безуминка какая-то в нем определенно есть, да-а.