Впусти меня - Йон Айвиде Линдквист

Хокан открыл один глаз, уставившись на два темных пятна на белом расплывчатом овале лица полицейского. Тот явно расценил это как приглашение к общению и продолжил:

— И потом, тот труп в воде. Это ведь ваших рук дело, не так ли? Патологоанатомы уверяют, что следы зубов на шее принадлежат ребенку. А недавно поступил сигнал, о котором я, к сожалению, пока не могу распространяться, но… мне кажется, вы кого-то покрываете. Ведь правда? Поднимите руку, если это так.

Хокан закрыл глаз. Полицейский вздохнул:

— Ладно. Значит, будем действовать обычными методами. Ничего не хотите мне сказать на прощание?

Полицейский уже было встал со стула, когда Хокан вдруг поднял руку. Полицейский сел. Хокан поднял кисть выше. И помахал.

Пока!

Полицейский что-то сердито пробурчал, встал и вышел.

* * *

Раны Виржинии оказались не смертельными. В пятницу вечером ее выписали из больницы с четырнадцатью швами, большим пластырем на шее и другим, поменьше, на щеке. Она отказалась от предложения Лакке остаться у нее, пока ей не станет лучше.

Вечером пятницы она легла спать в уверенности, что в субботу утром встанет и пойдет на работу, — она не могла себе позволить пропустить рабочий день.

Но заснуть оказалось не так-то просто. Мысли ее невольно возвращались к злосчастному нападению, и она никак не могла успокоиться. Виржиния лежала в постели с открытыми глазами, и ей мерещилось, что ее вот-вот накроют черные тени, отделяющиеся от потолка. Шея под пластырем зудела и чесалась. К двум часам ночи она проголодалась, вышла на кухню и открыла холодильник.

Живот сводило от голода, и она окинула взглядом содержимое холодильника, но, как ни странно, не нашла ничего, чего бы ей захотелось съесть. Она по привычке выложила на кухонный стол хлеб, масло, сыр и молоко.

Виржиния сделала бутерброд с сыром и налила стакан молока. Потом села за стол и посмотрела на белую жидкость в стакане и серый кусок хлеба с желтой пленкой сыра. Вид еды вызывал отвращение. Есть это совершенно не хотелось. Она выбросила бутерброд и вылила молоко в раковину. В холодильнике стояло полбутылки белого вина. Она налила себе бокал, поднесла ко рту, но, почувствовав запах, передумала.

Упав духом, она налила стакан воды из-под крана. Поднеся его к губам, она заколебалась. Но уж воду-то она сможет выпить? Да. Воду она выпила, но привкус у нее был какой-то… затхлый. Словно весь вкус выпал в осадок, оставшись на дне стакана.

Она снова легла и, проворочавшись еще пару часов, наконец заснула.

Когда она проснулась, часы показывали одиннадцать. Она пулей вскочила с кровати и принялась натягивать на себя одежду в полумраке спальни. Господи, она должна быть на работе в восемь! Почему ей никто не позвонил?

Стоп! Она же проснулась от телефонного звонка. В ее последнем сне настойчиво звонил звонок, а потом вдруг замолчал. Если бы не это, она бы еще спала. Она застегнула блузку, подошла к окну и подняла жалюзи.

Свет хлестнул по лицу, как удар наотмашь. Она отпрянула от окна, выпустив из рук шнур. Жалюзи с лязгом опустились, слегка перекосившись. Она села на кровать. Луч света из окна упал на ее обнаженные ноги.

Тысяча острых игл.

Как будто кожу скрутили жгутом — блуждающая боль по всей поверхности ног.

Да что такое?

Она подтянула ноги, надела носки. Снова поднесла их к свету. Лучше. На этот раз всего лишь сто острых игл. Она встала, собираясь на работу, и снова села.

Наверное, это шок.

Ощущение, которое она испытала, подняв жалюзи, было крайне неприятным. Как будто свет был плотной материей, отталкивавшей ее тело, отторгавшей ее. Хуже всего пришлось глазам — словно кто-то сильно нажал большими пальцами на глазные яблоки, чуть не выдавив их из глазниц. Они до сих пор побаливали.

Она потерла глаза ладонями, достала из шкафчика в ванной солнечные очки и надела их.

Голод разыгрался не на шутку, но от одной мысли о содержимом холодильника или буфета всякое желание есть исчезало. К тому же ей было некогда. Она и без того опаздывала почти на три часа.

Виржиния вышла, заперла дверь и стала спускаться по лестнице так быстро, как только позволяли силы. Она испытывала слабость. Наверное, ей все же не стоило идти на работу, но что поделаешь — магазин закрывался через четыре часа и сейчас был самый наплыв субботних покупателей.

Погрузившись в свои мысли, она даже не заметила, как открыла входную дверь.

И снова этот свет.

Несмотря на очки, глаза резанула боль, а лицо и руки будто ошпарили кипятком. Она вскрикнула, втянула руки в рукава пальто, пригнула голову, пряча лицо от солнца, и пустилась бегом. Шею и кожу головы прикрыть было нечем, и они горели как в огне. К счастью, до магазина было недалеко.

Как только она оказалась внутри, боль и жжение как рукой сняло. Витрины были по большей части завешены рекламными плакатами и специальной пленкой, защищавшей продукты от солнечного света. Она сняла очки. Глаза все же немного щипало, — наверное, от лучей, проникавших в щели между плакатами. Она положила очки в карман и зашла в контору.

Леннарт, директор магазина и ее начальник, стоял и заполнял какие-то анкеты, но, когда она вошла, поднял глаза. Она ожидала услышать выговор, но он только сказал:

— Привет, как ты себя чувствуешь?

— Я… хорошо.

— Может, тебе стоит побыть сегодня дома, отдохнуть?

— Да нет, я просто подумала…

— В этом нет никакой необходимости. Лоттен подменит тебя на кассе. Я тебе звонил, но ты не ответила…

— Но, может, я могу хоть что-нибудь сделать?

— Спроси у Берит из мясного. Послушай, Виржиния…

— Да?

— Неприятная вышла история. Даже не знаю, что сказать, но… прими мое искреннее сочувствие. Если тебе понадобится какое-то время, чтобы прийти в себя, только скажи.

Виржиния ничего не понимала. Леннарт был не из тех, кто жаловал больничные, и он редко входил в положение других людей. А уж чтобы он принял личное участие в чьей-то судьбе — вообще дело неслыханное. Наверное, она выглядела совсем жалкой в этих пластырях и с опухшей щекой.

Виржиния ответила:

— Спасибо. Я подумаю, — и отправилась в мясной отдел.

Она специально прошла мимо касс, чтобы поздороваться с Лоттен. У ее кассы стояла очередь из пяти человек, и Виржиния подумала, что не мешало бы ей все же открыть еще одну. Только вот захочет ли Леннарт, чтобы она в таком виде обслуживала посетителей, вот в чем вопрос.

Когда она оказалась перед незавешенным окном позади кассы, все началось по новой. Лицо горело, глаза болели. Не так, как на улице, но все равно неприятно. Не стоило ей сегодня приходить.