Площадь Революции - Борис Евсеев

Оглянув думца, Лодыженский подробно, словно пришедших на прием больных-печеночников, стал рассматривать сгрудившихся близ помоста людей. Люди эти – человек семьдесят-восемьдесят – хирурга удивили.

Некоторые из митингующих были в масках. Ну а те, чьи лица были открыты, в разряд бедствующих-нуждающихся никак не попадали. Несколько тепло обутых, бережно упаковавших свои тела господ держали в руках трости, кое-кто нюхал принесенные явно в рекламных целях крупные красные и кремовые розы, остальные мерно двигали мнущими привычную жвачку челюстями.

Вдруг Лодыженскому захотелось с митингующими потолковать. Он вежливо обратился к двум масочникам, стоявшим чуть поодаль от других. Масочники, однако, вместо того чтобы вновь пришедшего обласкать, приветить, от Лодыженского пугливо отшатнулись и, взявшись зачем-то за руки, скоренько ушли за помост.

Лодыженский пожал плечами, тряхнул русой непокрытой головой, пощипал по-профессорски такую же русую, не слишком ухоженную бородку, затем, расправив круглые, немалой ширины плечи и выпрямив спину – неожиданно захотелось стать выше своего среднего роста, выше и среднего роста толпы, – засобирался с набережной прочь.

Тут от помоста двинулись к нему сразу трое охранников. Были они одеты в черную привычную униформу, однако поверх нее накинули зачем-то светлые плащи, что выглядело неестественно. На лицах охранницких явных угроз не читалось, но подозрительность была. Подойдя к Лодыженскому, охранники прямо к нему не обратились, а завели неприятно-касательный разговор меж собой.

– Ну вот ходят некоторые и ходят… Ну вроде послушать они желают. А потом, глядь, – снимок в газетке появляется! – один из охранников, в черной береточке с хвостиком, подмигнул двум другим, простоволосым. – А на снимке-то – все переврано, все клеено-переклеено. Ну этот, как его? Коллаж, что ль?… Да еще подпись гаденькую где-нибудь в уголку пустят…

Чернобереточный – носатый, с успевшей отрасти к двум часам дня щетиной – кривенько улыбнулся, а один из простоволосых в тон ему добавил:

– Сото хлясцик у него тонюсенький. Микроаппарат там, точняк! Слысь, Кось? А давай мы на аппарат етот глянем?

Лодыженский удивленно, обсмотрел свою серо-зеленую куртку. Из правого кармана свисала длинная кожаная тесьма от немецкого хронометра, которым в последние дни он после прогулок измерял пульс. Тесьму вполне можно было принять и за ремешок от фотоаппарата. В другое время Лодыженский просто рассмеялся бы, может даже показал этим троим хронометр, да еще и качнул его два-три раза на тесьме. Но сейчас он как-то нехорошо, не по делу напрягся, ему стало жарко и одновременно с этим – тошно. Захотелось выхватить хронометр из кармана, зашвырнуть его в остро мерцающую Москву-реку. Вместо этого он затолкал тесьму поглубже в карман и, все сильней себя натужа, пошел к обшитому двухцветной материей помосту.

Щекастый думец свое выступление меж тем закончил и стал раздавать программки. Все еще находясь под воздействием собственной речи, думец сопровождал раздачу не слишком связными выкриками.

Пытаясь избавиться от нового всплеска горестных тоскований, от ажитации и надрыва, вызванных вторжением охранников в его внутреннее, никому, кроме него самого, не принадлежащее пространство, Лодыженский эти выкрики думца напряженно-угрюмо слушал.

– Эпоха ужимок и танцев кончилась! Нам такого политического балета даром не надо! Прямое и резкое слово! Без призвуков, без музыкального сопровождения! Вот что нам теперь требуется! И мы смело пойдем на площадь! Пойдем за правдой и свободой…

– Можно вопрос? – хрипло, громко и для самого себя совершенно неожиданно крикнул подобравшийся к помосту почти вплотную Лодыженский. – Если вы так смело кричите… Если у вашей партии совесть чиста… Тогда зачем все эти маски, охранники? И чего вы тут-то орете? Шли бы на Манеж, на Васильевский спуск…

Вопрос получился ломанный, неясный. Да и выкрикнул его Лодыженский больше для того, чтобы пугнуть охранников, показать им: он никого и ничего не боится, хронометр с ремешком ни от кого не прячет! Было стыдно за корявость вопроса, но сразу стало и легче от вытолкнутой вместе с вопросом натуги.

Думец, однако, корявости вопроса даже обрадовался и тут же пошел молотить языком как по писаному: ловко, словно на роликовых коньках, объезжая все грамматические и мыслительные преграды.

– Хар-роший вопрос! Закономер-рный вопрос! – тарахтел думец. – Мы и этот вопрос – предвидели! Мы давно знаем… Все видят… Кремль погряз… А мы – мы открыты. Заходи, милиция! Налетай, налоговая инспекция! Мы – открыты… Эпоха балетов… Закономерный вопрос…

Лодыженский устал следить за изворотами речи оратора, потерял нить его мыслей. Да ему и мешали как следует слушать.

За руку его уже какое-то время теребил приличного вида старичок, с громадно-круглым значком на лацкане пиджака. Длинное, раскрытое настежь старичково пальто медленно, как живое, колыхалось, а сам он от нежного возбужденья, от приязни и от счастья готов был, кажется, над толпой взлететь.

– Вы, может, думаете, – мерно, как капли, стал ронять слова старичок, – что здесь все под словами Побужацкого подписываются? Отнюдь. Не слова его важны, а он сам. Он – важнейшая маска нашего весеннего политкарнавала. И без масочки этой – карнавалу не бывать! Пусть это даже, как полагают некоторые, карнавал смерти. Вот вы наверняка образованный человек и сейчас про себя удивляетесь: «что плетет этот скверный старикашка?» Что скверный – то верно! – старичок зашелся в радостном, почти беззвучном смехе. – Но насчет карнавала я не соврал. Карнавал – это ведь не буйство жизни, как многие полагают, как думал душка Бахтин! Карнавал – буйство смерти! Да-да, поверьте мне!

– Только вас с вашими глупостями здесь и не хватало! Ехали бы в центр!

– И поедем! И вы, пожалуйста, с нами! Молю вас и заклинаю! Сейчас все валом повалят в нашу штаб-квартиру, – перешел старичок на шепот. – Не пропустите же момент! Давайте с нами! У нас банкетик после митинга намечается. Без особых, знаете, разносолов, но с дамами. Даже, возможно, и с девочками! Да вот и они, наши дамы. Вы гляньте на них внимательней! Я, кстати, почетный член президиума нашей партии. А вы?

– Доктор Лодыженский.

Лодыженский невольно глянул туда, куда указывал почетный старичок. Чуть в отдалении от кучкующегося в ожидании отъезда народа стояли у микроавтобуса несколько женщин. Бессвязные крики Побужацкого они не слушали, программки не раздавали, скучали, ждали своего часа. Вид женщин Лодыженского поразил. Верней, не сам вид, а дерзкое разностилье, наглое сочетание в одной группе – низкого и высокого, изысканного и вульгарного…

Две женщины были явно высшего разбора. Еще две или три – из ненавистного Лодыженскому племени путан. Перебегая глазами от женщины к женщине, Лодыженский чувствовал, как вскипают в нем то злость, то сарказм. А над всем этим начинает преобладать мерзковато-злобное – и именно к женщинам «низким» – влечение! Он почему-то не сразу смог сосчитать: сколько их всего, этих «низких»? Это его взбесило, он весь напружился, но затем углядев, что «низких» – и всего-то счетом три, враз расслабился и впал в уже привычную, слабо-злобную меланхолию.