Утопический капитализм. История идеи рынка - Пьер Розанваллон

Но одновременно логика принуждает Маркса завершить историю приходом коммунизма, поскольку последний приводит к реализации прозрачности. История, таким образом, существует лишь как история отчуждения: она сама становится исторической.

Нам, однако, следует разрешить еще один последний вопрос, центральный у Маркса: вопрос о связи между будущим коммунистическим обществом как осуществленной прозрачностью, полностью свободным союзом людей, – и предшествующими историческими формами коммунитарной жизни. Как известно, Маркс часто упоминал эти формы в связи с критикой буржуазного общества и даже охарактеризовал Средние века как «демократию несвободы». В «Капитале» он заостряет внимание на том факте, что в обществе Средних веков общественные отношения предстают в своем истинном свете, как отношения между конкретными людьми, поскольку естественная форма труда предстает там в своей особости, а не в абстрактной обобщенности, как в торговом обществе. «Эти древние общественно-производственные организмы, – пишет он, – несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся на незрелости индивидуального человека»[259]. Означает ли это, что коммунизм – не что иное, как эти старые социальные организмы плюс зрелость и расцвет индивидуального человека? Маркс недалек от того, чтобы так считать. Вот почему он интересуется русской крестьянской общиной, в которой, на его взгляд, реализуется непосредственный союз; схожим образом он говорит о сельском патриархальном производстве крестьянской семьи, предназначенном для удовлетворения собственных нужд. Знаменитые черновики его «Письма Вере Засулич» особенно интересны с этой точки зрения. В них он доказывает, что крестьянская община – это точка опоры для общественного возрождения в России, но что спасти ее можно лишь ценой революции, поскольку она никак не вписывается в окружающий ее капитализм, который беспрестанно стремится ее уничтожить: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская Революция». Во всем творчестве Маркса есть глубинная ностальгия по Gemeinschaft; между прочим, именно этот термин он употребит для описания коммунизма как неопосредованной и прозрачной общности. Показательна резкая критика Маркса, адресованная Г.С. Мэну[260], который проводит различие между обществом и общиной и доказывает наличие прогресса в переходе от общества, управляемого статусом (община), к обществу, управляемому контрактом; Маркс видит в этом различии лишь стремление прославить капитализм (см.: Pléiade. Т. II. Р. 1568). Таким образом, как прекрасно показал Луи Дюмон (см. Homo aequalis), коммунизм предстает как реапроприация первобытного или средневекового коммунитарного аспекта в контексте полного расцвета современного индивида, освобожденного от своих ограничений, свойственных буржуазному обществу. И это не может не вызвать вопросов. Ибо как возможно полностью примирить принцип общинности и принцип индивидуальности, противоречащие друг другу по определению? У Маркса не было теоретических инструментов, необходимых для анализа этой проблемы, поскольку его концепция развития капитализма, действуя в сторону, противоположную его непосредственной ностальгии, вела его к необходимости подчеркивать непрерывность развития производительных сил (капитализм уже присутствует в зародыше с начала развития городов и возрождения торговли) и пренебрегать элементами культурного разрыва. Речь, таким образом, снова идет о непонимании Марксом движения современности; но здесь это непонимание позволяет ему не видеть природу противоречия, которое он развивает.

Но, мне кажется, нужно пойти еще дальше. Определяя коммунизм как неопосредованное и прозрачное общество, Маркс в конечном итоге приходит к совершенно абстрактному обществу, в котором каждый индивид есть выражение всеобщности, поскольку общество структурировано лишь чистым сообщением [commerce] между людьми. Коммунизм, идя до конца в этом развороте либерализма, в конечном итоге приходит к воображаемой возможности социальной связи, основанной на одних лишь «нежных узах любви», если воспользоваться выражением Смита, отвергая всякое политическое или экономическое опосредование в отношениях между людьми. Маркс видит эту сложность и открыто обсуждает ее в черновиках «Критики политической экономии». В какой-то момент он, кажется, осознает утопичность видения неопосредованного общества. «Опосредование, естественно, должно иметь место», – пишет он[261] (курсив мой. – П.Р.). «В первом случае, который исходит из самостоятельного производства отдельных лиц (товарное общество), – продолжает он, – как бы эти самостоятельные производства ни определяли и ни видоизменяли друг друга post festum своими взаимными связями, – имеет место опосредование путем обмена товаров, путем меновой стоимости, путем денег, которые все являются выражением одного и того же отношения. Во втором случае (коммунистическое общество) сама предпосылка служит опосредованием; то есть предпосылка – это коллективное производство, поскольку коллективность есть основа производства. Труд отдельного лица с самого начала выступает как общественный труд»[262] (курсив Маркса). Этот текст является определяющим. Именно на предпосылке общества как тотальности основана возможность социальной связи. Иными словами, уничтожение политического и экономического опосредования дается ценой отождествления всех индивидов в едином организме. Коммунизм как чистое общество рынка, общество чистого сообщения [commerce] между людьми, таким образом, доводит до завершения либеральную утопию ценой противоречивого учреждения тотального социального организма. Отдельные частные виды отчуждения оказываются замененными единственным и единым глобальным отчуждением: человек принуждается к универсальности, которая может быть реализована только благодаря внешней по отношению к нему силе, которая тем менее уловима, что представляется не чем иным, как он сам. Таким образом, послед ним словом утопии социальной прозрачности оказывается тоталитаризм. Маркс не увидел этого следствия по причине, которая мне кажется принципиально важной; дело в том, что, говоря об осуществленной общности, он часто ссылается на модель семьи[263]. У кого в XIX веке могло бы вызвать опасения это внушающее доверие сравнение? Кто смог бы остаться равнодушным при упоминании будущего мира, задуманного как большая семья?

1. В поисках либерализма