Бунт Афродиты. Nunquam - Лоуренс Даррелл

Он вытащил портфель и, пошарив в нём, достал толстую пачку текстов, которые несли на себе печать наивного гения Баньюбулы. Меня удивило, что Маршан был автором шутки, которую фирма без проволочек превратила в прибыльный бизнес. На такое вполне способен Карадок, но Маршан? И всё же это была правда.

Понять беднягу Баума и посочувствовать ему было делом нетрудным, потому что он работал в отделе рекламы и продвижения товаров на рынок и ему приходилось отправлять все эти памфлеты и рекламные тексты в скучающий мир. Во-первых, надо было зазывать новых доноров («Отдайте всё „Искусству любви”. Будьте с нами. Поработайте над собой и сделайте состояние. Изучите нашу систему поощрений. Для этой работы не надо уходить из дома и выбирать особое время. Почему бы не поработать на фирму? Не упустите свой шанс, удвойте свой доход» — и так далее, и так далее.) и, во-вторых, привлекать внимание доверчивого рынка косметологов («Натуральнее не бывает, поры скажут вам „спасибо”»)… ну и хватит на этом! Мне стало ясно, что проект разбудил в Баньюбуле дотоле дремавший литературный дар.

Пока я читал, Баум не сводил с меня глаз, чтобы торжествовать при виде моего ужаса.

— Ну, видите? — спросил он, когда я отдал ему безвкусные тексты.

Я видел.

— А ещё, — продолжал он, — меня послали сюда, чтобы я переговорил с турками и постарался заполучить новых доноров. Естественно, всё имеет рыночную цену, мистер Феликс… я первый подтверждаю это. Но нам грозит опасность, мы можем совершить большую ошибку. Турки — мусульмане и глубоко религиозны; представляете, мы начали священную войну, сами того не желая! Я предпочитаю что-нибудь попроще, поматериальнее; мне нравится чувствовать твёрдую почву под ногами. Когда лорд Ламбитус предложил выставить на рынок хлысты в золотой lamé[90], я сразу оценил возможности. Но это… ужасно! Завтра у меня встреча с религиозными лидерами. И я боюсь того, что может последовать. Как, например, всё это перевести на турецкий язык, а? Никто не знает. Я не хочу умирать, пронзённый копьём, ради того, чтобы турки… чтобы они выставили свой продукт на рынок через нашу фирму. С другой стороны, мой долг подчиняться приказам.

Баум тяжело вздохнул. А я поинтересовался, носит ли он пулезащитный жилет.

Однако для долгих выражений соболезнования времени не было, потому что на борт уже поднялись кудахтавшие, как курицы, таможенники, которые ставили печати в наши паспорта. Длинные нитки разноцветных ламп определяли границы залива; низкое небо всё ещё было жарким, но быстро остывало, как стальная дверца печи. Из приближающейся тьмы вынырнул большой белый полубаркас и, послушный сигналу человека в форме, сторонкой заскользил к нам, напоминая умницу кошку.

Разобрав вещи и решив, кто чем занимается, мы вползли на полубаркас — Бенедикта, Карадок и я. У остальных были свои дела, и им предстояло провести сырую турецкую ночь в магнолиевой тьме Перы. А Вайбарт?

— Я думал, вы с нами?

Но он проделал один из своих необъяснимых демаршей.

— Неужели? А я взял и передумал. Не уверен даже, что вообще приеду повидаться с Иокасом — мне это больше не нужно. Я так решил, когда мы сели на воду. — Он выглядел на удивление радостным, и даже его улыбка как будто помолодела и стала более уверенной. — Погуляю сегодня вечером по Полису, подумаю, — добавил он, коротко кивнул мне и присоединился к остальным в катере лётчика.

Вайбарт вызвал во мне любопытство, и я задал бы ему ещё кучу вопросов, если бы не Бенедикта, ласково взявшая меня под руку и подтолкнувшая к выходу.

Ветер был довольно ощутимый, но крепкий маленький баркас уверенно рассекал волны на скорости в пятнадцать узлов. В крошечной, но уютной каюте с великолепными кожаными креслами нас поджидал похожий на насекомое человечек весь в белом, который оказался врачом Иокаса. Говорил он только по-французски и всё время задумчиво курил, медленными движениями поднося сигарету ко рту. В крючковатой ручке, напомнившей мне о богомоле, он держал белый костяной мундштук. Однако сказанное им мгновенно избавило нас от всяких мыслей об астрологии, неизбежности и прочем в этом роде. Если, конечно, гороскоп не определял развитие застарелой метастазы. Это была наша давняя приятельница, современная кара. Но всё же доктор сказал:

— Иокас ослабел, но он храбро держится, хотя знает правду. У него там жуть что творится, надо бы убрать. Он ведь выгнал большинство слуг, зато впустил своих птиц. C'est gê nant[91]с медицинской точки зрения — вымыть его и всё прочее.

Всю дорогу мы молчали. Б. не сводила глаз со своих ногтей. Карадок успокаивал себя тем, что время от времени тяжело вздыхал. Маленький доктор посматривал на нас, курил и размышлял. Казалось, мы добирались целую вечность. Наконец баркас вошёл в стоячую воду, затормозил, и мы плавно приблизились к тёмной пристани, на которой появилась фигура из прошлой жизни — старый евнух, которого я помнил со времени моего первого визита; высоко над головой он держал фонарь и, ещё не видя, по-арабски приветствовал нас. Рот, лоб и плечо, рот, лоб и плечо. Когда же мы ступили на берег, он ничем не показал, что узнал нас — возможно, потому что Бенедикта обернула голову шарфом. Меня-то уж он точно не узнал. Во влажной тьме мы шли по берегу, слушая беспокойные всхлипывания воды под деревянным пирсом. На меня вдруг напала острая тоска, не знаю почему. Было ясно, что всё тут разрушается, возвращается на круги своя — но почему это было ясно, когда вокруг стояла непроглядная темень, этого я не понимал. Наверное, несколько коротких фраз доктора подготовили нас к чему-то подобному. Во всяком случае, оставив вещи, мы последовали за мажордомом с его шипящей белой лампой, доктор шёл впереди. Тропинки были обозначены маленькими керосиновыми лампами, которые гасли одна за другой под напором ветра; света от них было немного, но они служили ориентирами. Рядом с тропинкой лежали вывернутые с корнем деревья, росли ползучие растения, кусты, а один раз из темноты появились голодного вида дворняжки, принюхались и исчезли. Мне припомнились охотничьи собаки с блестящей шерстью, которыми когда-то гордился Иокас; они бы разорвали этих дворняжек или утопили в море.

Наверняка ощущение заброшенности было плодом моего воображения, ведь мы тогда почти ничего не видели, пока не приблизились к кипарисам и беседкам. В это время евнух высоким тихим кудахтающим голосом говорил с врачом; оказывается, когда-то отлично продуманная система электрического освещения испортилась из-за сломавшегося генератора, но никому и в голову не пришло заняться его починкой. Он недовольно качал большой лысой головой.

— Сами увидите, — сказал доктор.

В двух виллах с разбитыми окнами и усыпанными звёздами зеркалами света было больше — но и запах керосина стоял повсюду. На каменных полах валялись куриные кости и невыметенные перья. Нас спросили, не хотим ли мы сначала поужинать — в старом салоне на неряшливом столе с грязной скатертью (из лучшего ирландского полотна) стояли закапанные воском подсвечники, да в алебастровой вазе лежала гроздь искусственного винограда. Вонь керосина смешивалась с птичьей вонью. На стенах зияли трещины. Двери скрипели и стонали — на них осела морская соль. В углу ласточка свила гнездо.