Миры Роберта Чамберса - Амброз Бирс

вытащил дочь из бетонной матки и притиснул к груди.

«Возвратись ко мне», — взмолился он.

Взгляд пронзил фотографию, скатерть, столешницу и устремился в октябрь.

Всё началось в октябре.

— Девочки? — Перелешин переступает порог, нашаривает выключатель. Лампочка вспыхивает, но тут же гаснет, перегорев. Перелешин стучит о косяк. — Девочки, вы забыли запереться.

Не откликаются ни Соня, ни Юваль, подружка, с которой дочь снимает на двоих квартиру. Из Сониной спальни слышатся голоса.

— Это папа. — Перелешин идёт по коридору. Прислонённый к стене велосипед, цветастый зонтик, кеды и туфли — обстановка будто заверяет: ничего не случилось, ты заморочил себе голову, старик. Но есть что — то ещё, едва уловимое, как осенняя паутина, несомая ветром. Дурное предчувствие, следовавшее за Перелешиным по пятам. Ночные кошмары.

Ему снился разбомбленный дом. Ноги Сони торчали из — под накренившейся кровли. Он полз на помощь, но застревал. Появлялся кто — то высокий, в жёлтом комбинезоне, с головой, исчезающей в облаках пыли. Руки в резиновых перчатках хватали Соню за щиколотки и тянули. Выше талии тело дочери обрывалось. Не было ни крови, ни раны, просто закруглённая плоть, как у манекена. Человек в жёлтом уносил обрубок с собой — во сне Перелешин знал о жёлтом катафалке, припаркованном у руин.

Жёлтый человек бродил по городу, уничтоженному «Хезболлой» и забирал мёртвых дочерей.

Кошмар повторился трижды. Из — за него и днём Перелешин вздрагивал от малейшего шороха. А в понедельник, прежде чем уснуть, смотрел на соседский дом, пустующий с августа. Показалось, кто — то ходит за окнами повесившегося букиниста.

Соня говорила по телефону: «Не накручивай, пап». Но он накручивал. И приехал к своей девочке, подстёгиваемый тревогой.

За межкомнатными дверями говорят полушёпотом, с грассирующими «р». Три или четыре человека. Урок! — догадывается Перелешин. Соня занимается репетиторством, учит по скайпу французскому и ивриту.

«Дурак я», — думает Перелешин.

За спиной раздаётся скрип. Это дверь ванной приоткрывается без посторонней помощи, хотя кто знает. Внутри абсолютно темно. Перелешина парализует на миг сюрреалистичная догадка: в ванной хоронится Серёга Мазанцев. У него странгуляционная борозда на шее, поломанный позвоночник, а лицо чёрное — чёрное, потому что… Откуда Перелешину знать почему? Он не врач, он псих, раз верит в привидения.

Шепотки проникают в мозг из спальни, из мрака. Пахнет гнилью и тиной.

Перелешин облизывает губы. Он смотрит на матовое оконце в дверях. На мрак за стеклом. Дочь репетирует в темноте.

— Жабка?

Перелешин толкает дверь.

Шепчущие резко умолкают. Тишина набрасывается, как голодная псина. В спальне нет никого. Окна занавешены чёрной тканью, не пропускающей солнечные лучи. Ноутбук — единственный источник света. На экране — башни и шпили какого — то старинного города, может быть, восточного. Книга в жёлтой обложке на одеяле.

— Пап?

Перелешин вздрагивает. Он готов поклясться: секунду назад в углу никого не было. А сейчас там стоит его дочурка. Соня стоит в полутьме за шкафом. Каштановые волосы спадают на голые плечи. Лифчик, трусы. Перелешин отворачивается смущённо.

— Я стучал.

— Прости, я репетировала.

— В темноте?

— Так надо. Они не любят свет. — Дочь, накинувшая халат, вплывает в поле зрения.

— Они?

— Что?

— Ты сказала: они.

— Я не вышла из роли.

В комнате спёртый воздух. Пахнет потом и мочой.

— Нужно проветрить.

— Не сейчас. — Соня уводит его на кухню. У неё круги под глазами. Лицо осунувшееся, заострившееся. Тревога с новой силой атакует Перелешина.

— Ты не заболела?

— Всё хорошо, пап. — Она достаёт кружки, ромашковый чай, наливает воду в чайник. Убирает за ушко прядь позаимствованным у мамы жестом. — Правда, не о чем беспокоиться.

— Ты много трудишься, — упрекает он. — А что за репетиция?

— Я прохожу пробы.

— Круто! Сериал?

— Театральная постановка. «Жёлтый знак».

— Не слышал.

— Это анонимная пьеса. Старая — старая. Я думаю, я идеально похожу на роль Кассильды.

— Уверен в этом. А кто ставит спектакль?

— Французы.

— В Хайфе?

— В Каркозе.

Мозг выдаёт сиротливую ассоциацию: европейский режиссёр, прославившийся мрачными клипами для рок — мастодонтов. Он пропал без вести в Каркозе. Пару лет назад об этом писала пресса.

— Ты же не собираешься?..

— Поглядим. — Соня касается пальцами бледной щеки, словно удивляясь, что сделана из плоти и крови. — Поглядим, пап.

Прежде чем отыскать свой отель, Перелешин блуждал кругами, врезаясь в глухие стены и тупики за арками. Наконец он увидел знакомую вывеску, пробрался по знакомой лестнице на последний этаж. Половицы стенали под подошвами. Перелешин юркнул в номер, окинул мысленным взором прожитый день. Он всё больше убеждался в декоративности города, где, как в компьютерной игре, существовали открытые и закрытые локации, места, куда можно ходить и места, не прописанные программистами.

Когда кариозный зуб полумесяца прорезался из чёрных дёсен неба, он снова пришёл к «Хале» и снова нашёл табличку на цепи. Зато заработали соседние клубы. Потрескивали неоновые трубки, к вони мусора примешался запах каннабиса, пачули и ароматических палочек. Изнутри на подоконники взгромоздились манекены в блудливых позах. Но не было ни охраны, ни посетителей — лишь распахнутые двери, похожие на багровые пасти.

Перелешин принял душ и голый забрался под колючий плед. Тень висельника въелась в обои. Она помнила поимённо всех жильцов, бедолаг, что думали о самоубийстве и жгли серу, пытаясь выгнать из номера клопов. Перелешин и сам в какой — то степени был удавленником: усатый врач спас из петли пуповины.

За тонкими перегородками двигали мебель. Телевизор зашипел враждебно. Перелешин клацал каналы, остановился на местных, судя по логотипу, новостях. Показывали собор, тот, мимо которого он проходил сегодня, собор с глазами на штукатурке. Диктор за кадром вещал монотонно. Перелешин не понимал, о чём он говорит, но история выстраивалась из смены картинок. В склепе собора хранилась мумия, по — видимому, мощи католического святого. Зрителям показали иссохший скелет в ризе, крысиную морду, обтянутую серой шкурой. Сбоку на шее святого вздулась омерзительная опухоль, напоминающая осиное гнездо. Камера фиксировала крупным планом нарост. Пошли эксперты: кто — то, кто мог быть учёным и кто — то, кто мог быть сумасшедшим фанатиком. Снова демонстрировали мумию, уже при другом освещении. Опухоль исчезла.

Новости стали походить на гнетущий артхаусный фильм, когда кадр заполнило лицо священника, молча высунувшего язык. Священник сгинул в затемнении, так и не проронив не звука. Заканчивался репортаж проездом от алтаря к пасмурному небу в распахнутых дверях собора.

«Опухоль выросла, отпочковалась и ушла», — расшифровал Перелешин. Это была шутка, прокрученная в голове, но Перелешин поёжился.

Он уснул под бравурную музыку, фон к прогнозу погоды. Обещали дожди.

Соня меняется. В декабре она… будто двухмерный персонаж