Последняя Ева - Анна Берсенева

«Просто настроение у меня сейчас не то», – словно оправдываясь неизвестно перед кем, подумала она.

– Лев Александрович, а вы ведь тоже поэт, дядя Рудик сказал? – спросила Ева, когда они снова вышли на Кузнецкий. – Мне очень неловко, но я не читала ваших стихов…

– Ничего неловкого, – улыбнулся Горейно. – Они не были бестселлерами, я же не Евтушенко. Я с удовольствием дам вам мои книги, если будет желание ознакомиться. А стихи мои вы наверняка если не читали, то неоднократно слышали.

– Как это? – не поняла Ева.

– Да очень просто. В виде песен, – сказал он. – «Русская красавица», знаете?

– «Русская красавица»? – поразилась она. – Так это ваша песня?

– Не песня, а только стихи, – уточнил он. – Хотя написаны они были сразу для песни, на заказ. А вы находите, что стихи таким образом не пишутся?

– Н-нет, – пробормотала Ева. – Стихи, наверное, по-всякому пишутся…

Конечно, ей стало немного не по себе, когда она узнала, что Горейно – автор попсового шлягера «Русская красавица». И не потому, что стихи были им написаны по заказу. Просто эта песня казалась Еве образцом пошлости, она первое время даже морщилась, слыша ее по радио. Потом, правда, привыкла и перестала обращать внимание: «Русская красавица» стала хитом сезона, и ее исполняли раз по десять на дню. Ева даже не знала, кто ее поет – ей казалось, абсолютно все. Даже Полинка недавно мурлыкала в ванной:

Я узнал тебя с трудом, еле-еле…

Значит, здесь теперь твой дом – на панели!

Лондон, Тель-Авив, Париж, Рим, Калькутта…

Не себе принадлежишь, а кому-то!

И дальше, кажется: «Что же ты наделала, как же ты могла?»… Связать эти строчки с благородным обликом Льва Александровича было трудновато.

Наверное, все эти чувства были написаны на Евином лице. Горейно посмотрел на нее и понимающе усмехнулся. Ева тут же покраснела, заметив его взгляд.

– Не смущайтесь, Ева, – сказал он. – У вас нормальная реакция интеллигентного человека. Такой она и должна быть… Если смотреть со стороны.

– А если смотреть изнутри? – спросила Ева.

– А изнутри видится немного другая картина, – улыбнулся Лев Александрович. – Но это долгий разговор, милая Капитанская Дочка, и я с удовольствием его с вами продолжу сразу же, как только вы найдете время. А теперь пойдемте поскорее, а то у меня уже у самого нога начинает болеть, когда я думаю о вашей!

Из-за недавнего снегопада воздух был свежим, в нем чувствовались какие-то живые запахи – не только бензиновые.

Машина была припаркована совсем рядом с Лавкой. Горейно открыл заднюю дверцу, положил на сиденье стопку книг, аккуратно упакованную в плотную коричневую бумагу, потом распахнул перед Евой переднюю дверцу.

Машина была и в самом деле хорошая: вместительный серебристо-серый «Фольксваген Пассат».

– Цвет, конечно, не для Москвы, – заметил Лев Александрович, садясь за руль, – а исключительно для Германии. Помните, Захар в «Обломове» говорил презрительно: «Это ж немцы, откуда им и взять грязи?» – Он засмеялся. – Грязи там взять и в самом деле неоткуда – лично убедился.

– Вы говорили, что недавно вернулись? – спросила Ева, с наслаждением вытягивая ноги в просторном салоне.

– Да, недели две. Только что машину растаможил. Спасибо, друзья помогли, а то бы мне не справиться. Вы Шуберта любите? – поинтересовался он. – Который на воде?

Литературные ассоциации возникали в его речи постоянно, и Ева с удовольствием их угадывала – как этот намек на стихи Мандельштама.

Не дожидаясь ее ответа, он вставил в магнитолу кассету и одновременно включил печку. Музыка звучала тихо, тепло постепенно охватывало Еву. Ей хорошо было сидеть рядом с этим спокойным человеком, слушать хорошую музыку и чувствовать, как согреваются ноги.

– Вы где живете? – спросил Горейно. – Да, Рудика соседка! Значит, в писдоме на Черняховского?

– Да, – кивнула Ева. – А вам по пути?

– Почти, – кивнул он. – Я на Краснопресненской набережной живу.

Краснопресненская набережная была совсем не по пути, до Евиного дома оттуда было еще ехать и ехать, к тому же в вечерних пробках Ленинградского проспекта. Еве стало неловко, что она затрудняет человека, но Лев Александрович держался так непринужденно, что она успокоилась.

Разговаривать ей тоже не очень хотелось: и настроение было не то, и просто разморило от тепла. Наверное, она невпопад отвечала на какие-то его вопросы.

Ева подумала, что он обидится на ее невежливую рассеянность, и даже попыталась сосредоточиться. Но Горейно ничуть не обиделся – наоборот, сам замолчал, словно уловив ее настроение, и спокойно вглядывался в дорогу, то лавируя между машинами, то терпеливо ожидая в бесконечных вереницах.

– Вы меня прямо на Ленинградке высадите, Лев Александрович, у обочины, – предложила она. – Мне же там два шага до дому, зачем вам по переулкам крутиться?

– Почему же? – невозмутимо заметил он. – Там ехать тоже два шага, не беспокойтесь, Ева. И я же обещал – до подъезда, значит, так и доставлю.

Он свернул к литфондовской поликлинике и вырулил по односторонним улочкам во двор Евиного дома.

– Спасибо вам огромное, Лев Александрович! – сказала она, открывая дверцу. – Вы меня просто спасли: нога и в самом деле ужасно болела…

– Что ж, приятно, – улыбнулся он. – Не то, конечно, что нога болела, а что смог оказать вам эту маленькую услугу. Поверьте, Ева, я искренне рад нашему знакомству. Вы разрешите мне вам позвонить?

– Ну конечно, – кивнула она. – Запишите телефон.

– Взаимно, – сказал он.

Горейно записал Евин телефон в узкий кожаный блокнот и протянул ей свою визитку.

– Непременно справлюсь на днях о вашем здоровье! – произнес он на прощание.

– Боже ты мой, куда ты пропала, Ева, ну нельзя же так! – воскликнула мама, открывая дверь раньше, чем Ева достала ключи: наверное, услышала, как остановился лифт. – Нога только заживать начала, скользота какая на улице!

– Да ничего страшного, мам, – улыбнулась Ева. – Я прогуляться выходила, погода хорошая, снег… Я гуляла по Москве!

Надя совсем не ожидала такой встречи с Москвой.

То есть она вообще не ожидала встречи с этим неизвестным городом, никакой – ни радостной, ни грустной. Ей было ни до чего. Она даже своего выпускного вечера не ожидала, даже платье из белого шифона на атласной голубой подкладке оставило ее равнодушной…

Душу ей перевернул тот вечер в саду, и в две недели, прошедшие до выпускного, она думала только об Адаме.

Но не ехать в Москву было уже невозможно. Как объяснишь родителям, почему вдруг так резко изменились ее желания?

Да и куда ей было ехать? Адама уже не было в Киеве, он был теперь далеко, словно на другой планете… К тому же он ведь сказал, чтобы Надя не отказывалась от своих планов, пока он не добьется, чтобы она приехала к нему в Польшу…