Звук и ярость - Уильям Фолкнер

– Ты же говорил, что утром ходил к зубному врачу.

– Вас что, не устраивает, что у меня голова болит в рабочее время? – говорю я. – Так, что ли?

Они заполнили весь проулок, возвращаясь из цирка.

– Вон они идут, – говорит он. – Вернусь-ка я в магазин.

Он ушел. Странная вещь: что бы с тобой ни было, мужчина всегда даст тебе совет проверить зубы, а женщина – жениться. И давать тебе советы, как вести дела, обязательно будет человек, который сам ни в чем никакого толку не добился. Вроде того, как всякие там университетские профессора, у которых за душой и пары крепких носков не найдется, дают тебе советы, каким способом заработать миллион за десять лет, а женщина, не сумевшая даже мужа подцепить, всегда готова дать совет по части семейной жизни.

Старик Джоб подъехал с фургоном. И пяти минут не прошло, как он кончил заматывать вожжи вокруг скобы для кнута.

– Ну, – говорю я, – хорошее было представление?

– Я еще не видел, – говорит он. – А вот вечером пусть меня полиция в шатре ищет.

– Не видел, как бы не так, – говорю я. – Тебя же с трех часов тут не было. Мистер Эрл только что сюда приходил, спрашивал тебя.

– Я делал свое дело, – говорит он. – Мистер Эрл знает, где я был.

– Надувай его, если хочешь, – говорю я. – Я про тебя не расскажу.

– А кого же другого мне и надувать, как не его, – говорит он. – Чего мне зря время тратить, чтобы надувать человека, коли мне все едино, увижу я его вечером в субботу или нет? Вас надувать я и пробовать не стану, – говорит он. – Вы для меня больно ловки. Да уж, – говорит он и с деловым таким видом кладет в фургон не то пять, не то шесть малюсеньких сверточков. – Вы для меня больно ловки. Другого такого ловкача в городе не сыщешь. Вот вы-то запросто надуваете человека, который уж до того ловок, что сам за собой не угонится, – говорит он, забираясь на козлы и разматывая вожжи.

– Кого же это? – говорю я.

– А мистера Джейсона Компсона, – говорит он. – Но-о, Дэн, пошел.

Одно колесо держалось на честном слове. Я смотрел ему вслед, проверяя, успеет он выехать из проулка или оно раньше соскочит. Черномазый, он на чем хочешь поедет, только дай ему. Я говорю, на эту колымагу смотреть противно, а все-таки ты держишь ее в каретнике уже сто лет, чтобы он мог раз в неделю прокатиться на кладбище. Я говорю, не он первый, кому приходится делать то, чего он не хочет. У меня бы он в машине ездил как миленький или сидел бы дома. Да что он, понимает, что ли, куда едет, на чем едет, а мы держим коляску и лошадь, чтобы он мог кататься по воскресеньям.

Ведь Джобу плевать, соскочит колесо или нет, только бы ему недалеко было возвращаться пешком. Я так говорю: единственное место для них – это поле, где б они работали с зари до заката. Ведь им ничего нет хуже зажиточности или легкой работы. Дайте-ка кому-нибудь из них потереться возле белых, и он уже гроша ломаного не стоит. До того навостряется, что бездельничает прямо у вас на глазах, вот как Роскус, а он всего только одну промашку и сделал: в один прекрасный день недоглядел да и помер. Увиливают, крадут, дерзят вам все больше и больше, пока в конце концов не пристукнешь их бруском или еще чем-нибудь. Ну, это уж пусть Эрл беспокоится. Только я бы никогда не позволил, чтобы мой магазин рекламировал по всему городу старикашка негр с фургоном, который вот-вот развалится на первом же углу.

Солнце теперь освещало только небо, и внутри становилось темно. Я пошел в магазин. Площадь была пуста. Эрл в конторе запирал сейф, и тут начали бить часы.

– Запри заднюю дверь, – говорит он. Я пошел туда, запер ее и вернулся. – Ты ведь идешь сегодня в цирк, – говорит он. – Я же дал тебе вчера контрамарки?

– Да, – говорю я. – Хотите взять их назад?

– Нет-нет, – говорит он. – Я просто забыл, отдал ли я их тебе или нет. Зачем бы им пропадать зря.

Он запер дверь, сказал «спокойной ночи» и пошел к себе. На ветках еще верещали воробьи, но площадь была пуста, если не считать двух-трех машин. Перед аптекой стоял «форд», может, тот, а может, нет, только я даже не посмотрел на него. Я знаю, когда с меня довольно. Я готов ей помогать, но я знаю, когда с меня достаточно. Разве что научить Ластера водить машину; пусть бы они гонялись за ней хоть весь день напролет, а я бы сидел себе дома с Беном.

Я зашел туда и купил пару сигар. Потом решил выпить кока-колы, чтобы голова опять не разболелась, и некоторое время мы с ними разговаривали.

– Ну, – говорит Мак, – уж наверно в этом году вы ставите на «Янки».

– Это еще почему? – говорю я.

– Так ведь – говорит он, – их никто в лиге победить не может.

– Как бы не так, – говорю я. – Они выдохлись, – говорю я. – Сколько, по-вашему, может везти одной команде?

– Я бы не сказал, что это везенье, – говорит Мак.

– На команду, в которой играет этот самый ваш Рут, я и гроша ломаного не поставил бы, – говорю я. – Даже если б знал, что они наверняка выиграют.

– Да? – говорит Мак.

– Я могу вам в обеих лигах назвать десяток игроков, которым он и в подметки не годится, – говорю я.

– Что вы имеете против Рута? – говорит Мак.

– Ничего, – говорю я. – Ничего я против него не имею. Мне даже на его фото смотреть не хочется. – И вышел.

Загорелись фонари, и люди шли по улицам домой. Иной раз воробьи не могут угомониться до полной темноты. В тот вечер, когда в первый раз зажгли новые фонари у суда, они совсем с ума посходили, метались взад-вперед и бились о фонари до самого утра. Так было еще две-три ночи, а потом как-то на заре они все улетели. А месяца через два взяли да и вернулись.

Я поехал домой. В доме света еще не зажигали, но все они, конечно, пялятся в окна, а Дилси ворчит на кухне, словно это ее ужин может перестояться, пока я не приеду. Послушать ее, так подумаешь, что во всем мире только один ужин и есть – тот, который ей из-за меня пришлось подержать несколько минут в духовке. Ну, хоть на этот раз Бен и черномазый не висели на калитке, будто медведь с обезьяной в одной клетке. Чуть только солнце начнет заходить, он уже прется к калитке, как корова в хлев, виснет на ней, мотает головой и вроде бы хнычет про себя. Мало ему того, что с ним уже случилось. Да если бы со мной сделали то, что с ним, за шуточки с открытыми калитками, я бы ни к одной калитке больше нипочем не подошел бы. Я часто прикидывал, что у него в голове делается там, у калитки, когда он глядит, как девочки идут из школы, и не соображает, что не хочет и не может захотеть того, чего вроде старается захотеть. И что у него в голове делается, когда его раздевают, а он посмотрит на себя и примется хныкать. Но я так говорю: они дела до конца не довели. Я говорю: я знаю, что тебе требуется, тебе требуется то, что сделали с Беном, тогда ты будешь вести себя прилично. А если ты не знаешь, что с ним сделали, говорю я, так спроси у Дилси.

У матери в комнате горел свет. Я поставил машину и пошел на кухню. Там были Ластер и Бен.