За пределами любви - Анатолий Тосс

Конечно, они дали мне свои визитки. Я надела очки, там мелким шрифтом были и номера телефонов, и адреса электронной почты.

– Кстати, мсье Стоев, – заметила я как бы невзначай, – я всегда была вашей преданной поклонницей. Вы восхитительны. – Я помолчала, а потом все же не сдержалась и добавила: – На сцене.

В ответ он мне улыбнулся – все-таки какой учтивый молодой человек!

Потом мы еще немного поболтали о том о сем, они задали еще пару вопросов… и только когда они поднялись, собираясь со всей очевидностью покинуть наш благословенный альпийский рай, Вейнер склонился ко мне, он был выше меня головы на полторы.

– Знаете что, – толстым пальцем он поправил очки, – если вы с ним будете еще встречаться, я имею в виду с Энэтоли Тоссом, то будьте осторожны. То, что мы знаем о нем, говорит… – он поджал губы, – не то что бы он опасен… – Он поджал губы еще сильнее. – Но с людьми, с которыми Тосс встречается, происходят разительные перемены. – Он разжал губы. – Что-то в их жизни меняется. Иногда в лучшую сторону, иногда нет. Особенно если он описывает в книгах их жизнь.

«Как интересно, – подумала я. – Ведь Анатоль сейчас как раз описывает мою жизнь. Правда, с моих слов и мою прошлую жизнь, настолько прошлую, что я даже уже не совсем уверена, а была ли она? Хотя с другой стороны, – подумала я еще раз, – я ведь тоже описываю его жизнь. И не прошлую, а настоящую. Так что, похоже, мы квиты».

– Так что будьте осторожны, – повторил Вейнер и протянул мне свою большую, но вялую, скучную руку. Я вложила в нее свою ладонь и потерялась в ней, я бы могла вложить всю себя – и все равно бы потерялась.

А вот ладонь Стоева оказалась вполне соизмерима с моей. Зато из нее так и било энергией и свежим, жизнеутверждающим оптимизмом. Даже по пожатию понятно было, что он и сейчас готов взвиться в воздух каким-нибудь заковыристым двойным пируэтом. А может быть, и тройным. Вот только поврежденная нога не позволяет.

– Будьте осторожны, – зачем-то повторил Вейнер в третий раз, как будто знал еще что-то, чего мне так и не рассказал.

* * *

Уже после того как Дина исчезла и в доме стали мелькать то полицейские в форме, то детективы в штатском и задавать множество запутанных, часто повторяющихся вопросов, Элизабет, несмотря на невероятный, сразу же охвативший ее ужас, на непосильную усталость, как будто она не спала несколько ночей, как будто мир поплыл в безостановочном головокружении, все же начала постепенно вспоминать.

Она вспомнила, что за последние три-четыре дня Дина изменилась: радость и счастье, которыми светилось ее лицо еще недавно, вдруг сменилось растерянностью и нервозностью. Следующее, что припомнилось, было письмо, которое мать читала, когда Элизабет однажды вошла в комнату, и которое тут же скомкала и торопливо сунула в карман. Что это было за письмо и от кого, Элизабет не знала. Дальше сквозь сгустившийся от страха и отчаяния туман возникли глаза мамы – нечетко, тоже как старая, сильно потертая фотография, слишом широко раскрытые, с расширенными зрачками и почему-то красные, воспаленные, будто в них попала соринка.

– Как же ты не спросила про письмо? – спрашивал Элизабет детектив Крэнтон, он чаще всех бывал в доме и задавал больше всего вопросов.

И Элизабет созналась ему, что в последнее время она редко говорила с матерью по душам: та жила своей жизнью и казалась довольной, а она, Элизабет, жила своей.

– Но ты уверена, что твоя мама читала письмо? – уточнил детектив и записал что-то в маленьком блокноте. Он был высок ростом, немолод, со скучным, невыразительным лицом, его Элизабет тоже плохо запомнила, он, как и все остальное – новые, незнакомые люди вокруг, их лица, голоса – плыл и колебался, будто пробивался к ней через толстую слюдяную завесу.

Вообще, Элизабет почти утратила способность различать предметы в деталях, лишь общие очертания, да и то расплывчато. Про Крэнтона она запомнила только, что тот был в темном костюме, несмотря на теплую, даже жаркую погоду, в галстуке и в шляпе, которую всегда снимал, заходя к ним в дом. И еще он постоянно доставал из кармана пиджака этот маленький блокнот и всегда в него что-то записывал, но что-то очень короткое и отрывистое.

Он ходил по дому, открывал шкафы, ящики, всюду заглядывал, особенно долго находился в маминой спальне, а потом в коттедже Во-Во – там он вообще провел часа два. В доме толпилось много незнакомых людей – полицейские, какие-то мужчины в штатском, – они заходили без спроса, о чем-то тихо переговаривались.

Потом исчез Во-Во, кажется, он ушел вместе с полицейскими, и Элизабет слонялась по дому одна, а потом, обессиленная, легла на диван и пролежала на нем до вечера. Она не спала, просто лежала на спине безучастно, в коматозном состоянии, ничего не различая вокруг, вперив взгляд в потолок, там шевелилась легкая тень от раздуваемой ветром занавески, вот на ее плавном колебании Элизабет, словно загипнотизированная, и остановила свой взгляд.

К вечеру ей захотелось есть, и пришлось встать, залезть в холодильник, достать оттуда – она не помнила, что именно, помнила только, что ей пришлось разжевывать вязкие, холодные волокна, наверное мяса. Там, за кухонным столом, отставив в сторону тарелку, с которой она ела, она снова впала в беспамятство – так и сидела, раскачиваясь на стуле, уставившись в одну точку, на сей раз на шкаф с посудой у противоположной стены.

Один раз она попыталась сосредоточиться, задумалась: что же теперь, что же будет, если мама не вернется никогда? Но мысль тут же сбилась, потерялась, и Элизабет снова замерла на стуле и смотрела на стенку поверх шкафа, там набегали мимолетные, нечеткие видения – мама из детства, молодая, красивая, смеющаяся, полная жизни. Потом всплыло другое лицо, то самое, с застывшей, искусственной, лихорадочной улыбкой, оно легко затмило детское воспоминание. Но и оно оказалось подменено – тем, на пляже, когда мама склоняется над ней, сонной, едва пришедшей в себя от легкого, дневного сна. Элизабет пыталась удержать именно этот, последний Динин образ – заботливый, ранимый, полный беззащитной любви, но и его долго удержать не удалось, образ плыл, таял, растворялся на черно-белой стене.

Уже было совсем темно, когда на кухне появился Во-Во. Элизабет не слышала, ни как он вошел, ни как хлопнула дверь, просто в поле зрения попало чье-то лицо, и пришлось напрячься, чтобы понять, что это лицо Во-Во, только осунувшееся, с заострившимися чертами, с еще более глубокими морщинами, с еще больше узкими, обескровленными губами, с покрасневшими глазами, как будто он давно не ел, не спал и бродил по безводной пустыне.

Он попытался быть заботливым, погладил ее по голове, но Элизабет не ощутила теплоты – только тяжесть.

– Ты кушала? – спросил голос, почему-то непривычно хриплый.

Кажется, она кивнула.

– Ты не волнуйся, мама вернется, – пообещал голос, – обязательно вернется. Видимо, что-то случилось, что-то непредвиденное, но она не может не вернуться.

Элизабет снова кивнула, хотя она была уверена, что мама не вернется никогда. Нет, не просто «уверена» – она знала, что никогда. Почему? Откуда? Она не спрашивала себя. Но в накатившей волне ужаса, оцепенения, бессилия единственное различимое, связанное с реальностью чувство определялось лишь одним словом – «навсегда». Что случилось с мамой? – было непонятно. Но понятно, что «навсегда»! «Навсегда», «навсегда» – слово барабанило по голове, пронизывало ее, пробивало насквозь, крутилось в воздухе, составляя пространство из одних бестелых, безнадежных «навсегда».