Дань саламандре - Марина Палей

Да: надо оттянуть. К счастью, оказалось, что занятость даже придумывать себе не надо: следовало ведь что-нибудь купить из еды... Хавчика, как говорит девочка. Там же, на Среднем, зашла в гастроном. Полезла в карман джинсов достать одолженную у девочки треху...

А вытащила стольник.

Возле дома зашла в «Генеральский». Кассирша оказалась, к несчастью, в своем уме и потому, увидев сторублевую купюру, отказалась выбивать мне две бутылки кефира и сто граммов сыра. В магазине «Стрела» повторилось то же самое – с поправкой на иной политес кассирши. Она сказала мне – буквально – следующее: мужу своему яйца крути. С этим не до конца ясным заданием я двинулась в последующий за «Стрелой» молочный. Там кассирша дала мне рекомендацию совершенно иного свойства: пойти для размена в универмаг «Фрунзенский», но, поскольку там за здорово живешь тоже не разменяют, следует сначала купить что-нибудь крупное, например, люстру.

Обогащенная этими не вполне стыковавшимися советами (хотя это как посмотреть), я обратила свои стопы домой.

Девочка должна была находиться в этот час на сеансе позирования, а ночной гость – у Петровой. Почему-то разбитая, взбираюсь по лестнице. Свет в коридоре не зажигаю.

Открыв дверь в комнату, я вижу на моей кровати два голых тела – лежащих как-то совсем порознь. Нет, почему «тела»? Так ведь пишут о мертвых. А эти тела были вполне даже живые, хотя словно бы окаменевшие. Но их первоначальное движение я всё же успеваю заметить – то есть живые тела обращаются в каменные прямо на моих глазах, как в сказке: когда я открыла дверь, они отпрянули друг от друга: одно тело, покрупней, по-лягушачьи (по-жабьи?) соскочило (соскользнуло) с другого, помельче, – и уткнулось своей лицевой частью в ковер в страшных персидских розах, предоставив мне на обозрение свои выпукло-вогнутые ягодицы с резко выраженной плодовой двудольностью.

Другое тело, словно залитое только что извергнутой на него вулканической лавой (отчасти так оно, вероятно, и было), окаменело лицом вверх; притом глаза, устремленные в потолок, были настолько пусты, что походили скорей на глаза статуи, и, загляни сюда сейчас эскулап (или, например, как скажут в недалеком будущем – рэкетир), ему потребовалось бы, полагаю, прижать к этому телу, по меньшей мере, раскаленный утюг, чтобы узнать наверняка, какие именно признаки – жизни или смерти – в данном случае взяли верх.

Я делаю пару шагов к окну и, резко громыхнув, раздвигаю шторы. Затем говорю: детки, в школу собирайтесь! петушок пропел давно! И добавляю: давны-ы-ым-давно. (Что трудно назвать неправдой: настенные часы показывают половину первого.)

Потом я подхожу к телесам прекрасной Галатеи, чьи взоры устремлены сугубо ввысь (видимо, к Г. Богу), – и впихиваю меж ее потных, липких, плотно сжатых бедер сторублевую бумажку. Потом направляюсь, ясное дело, в ванную. Где хорошенько мою руки.

Если какой-либо мыслитель предположит, что «я поняла всё», а потому была «совершенно ошарашена», он жестоко ошибется.

Во-первых, тот, кто «понял бы всё», ошарашен уж никак бы не оказался (ну, перепихнулся мальчонка с сучонкой – тоже мне, восьмое чудо света).

Во-вторых, мыслитель будет ошарашен, скорее, моим заявлением: наличие в совместной постели нескольких голых задниц вовсе не является для меня неоспоримой уликой прелюбодеяния.

Это вообще не улика. Ни в его библейском, ни в бытовом, ни в судебно-медицинском смысле. Нет, не потому, что совершить грехопадение желавшие этого, допустим, не успели (прелюбодействуешь в сердце твоем), и не потому, что я хочу ввергнуть любителей (невозбранного салонного трёпа) в схоластические дебри на тему «что же считать истинным прелюбодеянием», а просто потому, что для меня такое положение вещей вовсе не является неоспоримой уликой прелюбодеяния – даже в его «общераспространенном понимании, а именно: конгруэнтного соединения и плотного трения экстернальных органов репродукции.

В конце концов, не принадлежа к богеме в ее стереотипном варианте (то есть к такой, как ее мнит себе обыватель), я, в силу своей природы, могу вполне представить себе – себя же, полностью разнагишенной (если иметь в виду всего лишь совлечение земных одежд), мирно возлежащей рядом с раздетым мужчиной (раздетой женщиной) – и расслабленно беседующей с ним (с ней) о некоторых затянутостях в последнем фильме Брессона. Запретных яблочек для меня не было, увы, никогда – эти фрукты мне рано набили оскомину, испортили желудок, желчный пузырь, характер; они всегда были как бы в широком ассортименте, эти яблочки, – апорты, белые наливы, ранеты, макинтоши и т. п. – в любом для меня случае малопитательные и малоценные; хранить их было бы скучно и хлопотно, вкушать их мне уже давно расхотелось – так что я, пресыщенная нудистка, лежа в постели, допустим, с принципиальным эксгибиционистом, могу позволить себе спокойное общение сугубо человеческого свойства. Ну нет во мне этого крысино-тараканьего рефлекса совокупляться «про запас»! (Сколько в одни руки? Женщина, вас здесь не лежало!!!)

Возможно, отсутствие «здравой оценки», то есть затхлой тривиальности, которая базируется на неоспоримой, извечной – вообще изначальной – победе «житейской мудрости» («все бабы – дуры, все мужики – сволочи»), может быть, стабильное отсутствие у меня такой оценки в осмыслении различных «жанровых сцен» связано с моей невольной попыткой защитить себя – всеми силами защитить себя – от удушения этой самодовольной, победительной «житейской мудростью»? Господа, если уж речь идет о вашей полной и безоговорочной капитуляции, пусть тогда я, я одна, буду исключением в ее, этой «житейской мудрости», полной и окончательной победе...

Не скапливайтесь, вонючие парнокопытные!

Вы, разносчики насекомых!

Вы, их алчба и кормушка!

Пожалуйста, расступитесь хоть чуточку!

На вершок бы мне синего моря!

На игольное только ушко!

Ну, примеров (моей самообороны от «житейской мудрости») – сколько угодно. Допустим, в моей далекой юности, я звоню некоему идальго, который одолжил мне интересную книгу, – благородному идальго, с которым я намедни интересно провела интересный вечер, – т. е. звоню весьма нерядовому идальго, который, всячески интересничая, говорил о себе то и сё, пятое-десятое, и если не называл себя Алонсо Санчесом Коэльо, то лишь по той причине, что уже прочно вжился в образ Франсиско де Сурбарана. И вот звоню я этому Сурбарану по номеру телефона, который он, будучи не вполне тверезым, записал на моей сигаретной пачке, уверяя меня страстно в том и в этом, клянясь, ясный пень, тем и этим, – и трубку берет женщина. Какие же «рабочие версии» мгновенно намечают следственные органы моего мозга?

Версия номер один. Трубку взяла его, благородного идальго, служанка. Версия номер два. Трубку взяла работница санэпидстанции (пришла к сеньору травить крыс-мышей, клопов-тараканов). Версия номер три. Трубку взяла соседка (заскочила за солью-спичками). Версия номер четыре. Трубку взяла сестра (невестка, кузина, племянница, тетушка, взрослая дочь от первого брака). Впрочем, это может быть и жена его лучшего друга, которая моему бесценному абоненту тоже друг – им она вполне может оказаться по той простой причине, что герой этой жанровой сцены, Франсиско де Сурбаран, лежит ужасно больной – потому и не взял трубку сам...