Охотники за нацистами - Эндрю Нагорски

Наибольшее число жертв приходилось на газовые камеры, однако существовали и другие формы убийства. Санитар Йозеф Клер, носивший, как и Богер, звание старшего сержанта, сделал предположительно около двадцати тысяч уколов смертоносного фенола, который ему поставлял майор СС доктор Виктор Капезиус, лагерный фармацевт.[504]

Среди жестоких убийц, сидящих на скамье подсудимых, выделялся капрал СС Освальд Кадук – сверхжестокий убийца. Напившись, он часто открывал по заключенным произвольную стрельбу. Кроме того, у него, как и у Богера, имелась «фирменная» форма зверства: он клал на горло человеку палку, становился на нее и стоял, пока жертва не умирала.[505]

Такие показания подкрепляли позицию обвинителей, которые утверждали: действия солдат и офицеров, работавших в Освенциме, не были автоматизированы. Австрийский врач Элла Лингенс[506] (ее арестовали за то, что она укрывала евреев и помогала им бежать) особо подчеркивала: служащие лагеря вели себя по-разному и подсудимых никто не вынуждал совершать те преступления, которые они совершали. Судья Хофмайер спросил:

– Вы хотите сказать, что в Освенциме каждый сам решал, творить ли ему добро или зло?

Доктор Лингенс, спасавшая евреев не только до ареста, но и в пору заключения («Яд ва-Шем»[507] впоследствии наградил ее за эти заслуги), ответила:

– Да, именно это я и хочу сказать.[508]

То же самое утверждал Бенджамин Ференц, выступавший на Нюрнбергском процессе как прокурор от американской армии в деле руководителей айнзацгрупп. Ханс-Гюнтер Серафим, историк из Геттингенского университета, участвовавший в нескольких процессах над военными преступниками как свидетель и эксперт, сказал во Франкфурте то же, что уже говорил прежде: для служащих СС отказ от участия в карательных операциях не был сопряжен с прямой угрозой жизни или здоровью. За десять лет исследований ученый не выявил ни одного случая, когда солдат или офицер понес бы наказание за то, что по той или иной причине уклонился от исполнения расстрельного приказа (правда, за неподчинение военнослужащего могли отправить на Восточный фронт, чего многие стремились избежать любой ценой).[509]

Обвиняемые и их адвокаты всячески старались опровергать подобные утверждения. «В Освенциме я был маленьким человеком и не решал, кому из заключенных жить, а кому умереть, – уверял Клер, говоря о своих смертоносных инъекциях. – Я лишь выполнял приказы врачей, причем с глубоким внутренним отвращением».[510] Капезиус, по собственной оценке, был всего-навсего хорошим фармацевтом: «Я никому в лагере не причинил вреда. Со всеми держался вежливо и дружелюбно, по возможности всем помогал».[511] Жена Капезиуса была наполовину еврейкой, и только «несчастливое стечение обстоятельств» привело его в Освенцим.

В зале франкфуртского суда и за его пределами порой разыгрывались поистине сюрреалистические сцены. Фрау Богер, жена изобретателя «богеровских качелей», заявила журналистам, что прожила со своим супругом «двадцать четыре счастливейших года», причем два из них – в Освенциме. «Представить себе не могу, чтобы он делал все те вещи, в которых его обвиняют», – сказала она. Конечно, ее муж был строгим, но убивать детей, когда у него самого есть дети… Разве может человек творить такое, а потом приходить домой и вести себя как хороший, любящий отец? Нет, фрау Богер это казалось «совершенно невообразимым».[512]

А жена первого коменданта Хёсса, по воспоминаниям доктора Лингенс, однажды «прислала в эту преисподнюю розовый свитер и открытку с наилучшими пожеланиями», очевидно, желая выразить сострадание к заключенным.

* * *

Цитируя наиболее ужасающие свидетельские показания, журналисты называли подсудимых «монстрами», «дьяволами» и «варварами», а сам Освенцим сравнивали с Дантовым адом.[513] Представление о тоне газетных статей можно получить уже при беглом просмотре их заглавий: «Садистские качели Освенцима», «Дьявол на скамье подсудимых», «Женщины заживо сгорели в печи», «Умирающих отдали на съедение крысам».[514]

Перечисляя подобные заголовки, Мартин Вальзер, известный своими зачастую спорными высказываниями о современных немцах и их восприятии нацистского прошлого страны, пишет: «Чем ярче живописуются зверства освенцимских палачей, тем больше расстояние между ними и нами. Мы точно знаем: все эти чудовищные преступления не имеют к нам отношения. Те, кто сидит на скамье подсудимых, на нас непохожи. Этот процесс нас не касается».[515] Вторя Арендт, считавшей, что демонизация Эйхмана позволяет прочим слугам рейха дистанцироваться от казненного функционера как от болезненного явления, Вальзер подчеркивает: «Освенцим был не адом, а нацистским концентрационным лагерем».[516]

Сходной позиции придерживался и Бауэр: за особую жестокость подсудимых справедливо выделили из числа других людей, обслуживающих машину смерти, однако это не значит, что те, кто не выказывал явных садистских наклонностей, ни в чем не виноваты. Большинству соотечественников прокурора такие отрезвляющие рассуждения пришлись не по вкусу. Никому не нравилось читать проскальзывающие в прессе замечания о том, как мало подсудимые отличаются от окружающих. Эхом подхватывая тезис Ханны Арендт о «банальности зла», корреспондент «Зюддойче цайтунг» Урсула фон Кардорфф так описывала франкфуртских обвиняемых: «Седые мужчины с ничем не примечательными лицами. Разве так выглядят соучастники убийства?»[517]

Зачитывая вердикт, Хофмайер в очередной раз подчеркнул: суд рассматривал уголовную вину каждого арестованного в отдельности, не ставя перед собой задачу вынести обобщенную политическую оценку всем, кто претворял в жизнь бесчеловечную политику нацистов. При этом судья опроверг заблуждение, согласно которому функционеры низшего звена не несут ответственности за свои действия. «Было бы ошибкой утверждать, – сказал Хофмайер, – что “маленькие люди” невиновны, поскольку инициатива совершения преступлений исходила не от них. В осуществлении плана массовых убийств они сыграли не меньшую роль, чем те, кто составлял этот план, сидя за письменными столами».[518]