Я был адъютантом Гитлера. 1937 - 1945 - Николаус фон Белов

Когда Гитлер на следующий день, 23 августа, утром, ранее обычного появился на террасе «Бергхофа», где его ожидал личный штаб, он прежде всего задал Хевелю вопрос, есть ли известия от Риббентропа. Хевель смог доложить только то, что министр иностранных дел находится в пути из Кенигсберга в Москву. Первое сообщение из Москвы он рассчитывал получить лишь во второй половине дня.

День прошел во множестве разговоров на военную и политическую темы. Перед обедом Гитлер принял английского посла Гендерсона, передавшего ему письмо Чемберлена. В присутствии Хевеля состоялась продолжительная беседа с послом. Во второй половине дня фюрер продиктовал ответное письмо и лично вручил его Гендерсону.

Шмундт получил решение Гитлера о дне нападения. Оно было назначено на 26 августа в 4 часа 30 минут. Германское посольство в Москве сообщило о прибытии Риббентропа в советскую столицу. Встреча в Кремле начнется в 18 часов. Настроение у Гитлера в тот день менялось в зависимости от того, с кем он разговаривал или какие донесения получал из министерства иностранных дел, а также от сообщений прессы. Особенно взвинтила его беседа с Гендерсоном. Он обвинил англичан в том, что уже в апреле они дали Польше карт-бланш на сопротивление его правомерному требованию отдать рейху Данциг и предоставить коммуникацию через коридор. С этого момента и стали усиливаться эксцессы против фольксдойче в Польше. Поляки не сделали бы этого без одобрения англичан. Сами же англичане предпочитают начать новую войну против Германии, но не согласиться на пересмотр Версальского договора, между тем как он, Гитлер, ничего во вред Англии не предпринимал. У нас создалось впечатление, что в эти дни фюрер был особенно резко настроен именно против Англии.

К вечеру напряжение усилилось. Гитлер всеми помыслами был вместе с Риббентропом в Москве и час от часу становился все беспокойнее. Около 20 часов он приказал запросить посольство в Москве, но получил лишь лаконичный ответ: переговоры идут. На Оберзальцберге подходил к концу великолепный теплый летний день. Двери на террасу были широко распахнуты, а фюрер со своей свитой проводил много времени на воздухе. Чтобы скоротать ожидание, он, разговаривая с собеседниками (в частности и со мной), то появлялся на террасе, то уходил. Поводом для памятного мне разговора с фюрером послужил, казалось бы, его безобидный вопрос о силе и вооружении польской авиации: в состоянии ли она совершать воздушные налеты на Берлин? Ведь в конечном счете расстояние от польской границы до столицы рейха не составляет и 150 км. Я считал невозможным, чтобы польские авиационные соединения после неожиданных германских атак в день нападения были бы еще в состоянии предпринимать налеты на германские города. На это Гитлер ответил: наши первые удары в воздухе и на земле должны быть эффективны и поразить весь мир.

Затем Гитлер перешел к теме дня: после обнародования германо-русского пакта о ненападении весь мир затаит дыхание. Я сказал фюреру, что отношусь к готовности Сталина пойти на это соглашение только с недоверием. Могу себе представить, какие у него при этом недобрые задние мысли! На это Гитлер ответил: он считает договор своего рода браком по расчету. Разумеется, со Сталиным надо всегда быть начеку, но в данный момент он в пакте с последним видит шанс устранить Англию из конфликта с Польшей.

Пока мы вышагивали по террасе взад-вперед, вся северная часть неба за горой окрасилась сначала в цвет топаза, затем стала фиолетовой, а потом внушающей мистический ужас багрово-красной. Первоначально мы подумали, что где-то вспыхнул огромный пожар. Но когда все небо на севере озарил красный свет, мы поняли, что имеем дело с весьма редким для Южной Германии природным явлением. Я сказал Гитлеру: это – предзнаменование кровавой войны. В ответ он произнес: если это так, то пусть она наступит скорее! Чем больше теряется времени, тем больше будет крови. Альберт Шпеер, которому я рассказал этот эпизод в 1967 г., после его освобождения из тюрьмы Шпандау, воспроизвел его в своих воспоминаниях неточно, вложив мои слова в уста Гитлера.

Вскоре после этого разговора Гитлера позвали к телефону. Риббентроп сообщил о позитивном ходе переговоров и задал конкретный вопрос насчет разграничения сфер обоюдных интересов. Сталин претендует на Прибалтийские государства – Литву, Эстонию и Латвию. Гитлер бросил взгляд на быстро поданную ему карту и уполномочил Риббентропа принять советскую точку зрения. Прошло еще несколько часов, прежде чем Риббентроп в новом телефонном разговоре, состоявшемся в 2 часа утра 24 августа, не сообщил о подписании пакта о ненападении.

Гитлер поздравил своего министра иностранных дел и сказал нам, окружавшим его: «Эта весть разорвется, как бомба!».

Так оно и произошло. Ошеломление, удивление, ужас, недоверие и осуждение – так отреагировала общественность в Германии и во всем мире. Гитлер велел постоянно докладывать ему об откликах, пытаясь составить себе представление о том, какое именно действие произвело это соглашение на Англию, Францию и Польшу.

Во второй половине дня 24 августа Гитлер вылетел в Берлин, где ожидал в Имперской канцелярии возвращения Риббентропа из Москвы. Сразу же по приземлении Риббентроп явился к нему. Он шагал как триумфатор, и Гитлер сердечно приветствовал и поздравил его. Затем фюрер вместе с ним и Герингом удалился к себе для продолжительной беседы, Риббентроп рассказал о Москве и положил подписанный им договор на стол Гитлеру. Вырисовался новый раздел Польши.

В течение вечера я слышал много всяких мнений насчет возникшего положения. Риббентроп был твердо убежден в том, что германо-русский договор создал новую базу для успешных переговоров с Польшей. Но в первую очередь он воспринимал подписанный сроком на 10 лет пакт о ненападении с Россией совершенно всерьез. Риббентроп находился под большим впечатлением от Сталина и переговоров с ним. По его описаниям, Сталин был личностью более крупной, чем «чванливые» британские политики. Германия должна искать вновь стык своей политики там, где нашел его Бисмарк, когда его политика в отношении Англии застряла на мертвой точке. Из сообщений Риббентропа о его переговорах в Кремле мне бросилось в глаза то, что здесь проявилась совершенно другая сторона его личности. Рассказывал он обо всем непринужденно, свежо, просто и естественно. А стоило ему заговорить об англичанах, как лицо его становилось холодным и непроницаемым.

Внешнеполитические взгляды Гитлера не изменились. Несмотря на трудности с англичанами и кое-какие резкие слова против «тупых» британских политиков, фюрер все еще испытывал симпатию к этому «народу господ». Он лишь остро критиковал их за присущее им непонимание большевистской опасности, грозившей европейским государствам. Но позиция Англии, как и прежде, определялась ее островным положением. Будучи островной метрополией, она никогда не испытывала непосредственной угрозы со стороны какого-либо европейского государства. Она и сейчас чувствовала себя за Ла-Маншем в безопасности. Используя свое географическое положение и строя исходя из этого свою политику, Англия вот уже многие столетия, к счастью своему, имела такой объем безопасности и суверенитета, какому можно было просто позавидовать. Гитлер испытывал по отношению к англичанам уважение и зависть, а по отношению к русским – отвращение и страх. Эйфорию Риббентропа насчет договора о союзе с русскими он не разделял. Этот договор служил фюреру только тактическим маневром в рамках его политики; он надеялся, что и для Сталина – тоже. Если Гитлер в те дни не высказывал этого открыто, то по его репликам все же можно было отчетливо понять: вся его внешняя политика и дальше служит только одной цели – разгромить большевизм. В данном пункте он и тогда, и потом выступал против воззрений Риббентропа.