Совок-6 - Вадим Агарев

лишь бы не передумал вписаться за улучшение жилищных условий Стаса её почти всесильный отец.

За грехи друга перед законом я уже не переживал. Мерзавцу и подлому шулеру Фесенко нам со Стасом худо-бедно, но удалось помочь. Помочь пробудить его спящую блядовитую совесть. Даже с учетом того, что процесс этого вспомоществования был для Фесенко дискомфортным и болезненным. Но, ничего не поделаешь, за правду всегда приходится страдать. И тем оно лучше, если страдает сам виновный. Как в данном случае Вася Фесенко. В понедельник Наталья его переопросит и вынесет нужное нам со Стасом постановление. Самое главное, что всё будет по-честному и в полном соответствии с действующим законодательством. Потому что этого Фесенко и впрямь, никто не грабил. Так что, по большому счету теперь и лавры нам за раскрытие девяносто три прим не так, чтобы, и нужны! Даже, с учетом несправедливости сложившейся ситуации.

Но утешает то, что и захребетники-халявщики из ОБХСС тоже обломаются. А пока пусть эти придурки радуются и азартно сверлят дырки для новых звёздочек!

— Чего молчишь, лейтенант? — обернувшись на вопрос к бывшему и потенциальному благодетелю, я увидел в его руках две полные рюмки, — Давай за дочку мою выпьем!

Отказаться я не посмел и предложение принял. Мы, не помню уже в который раз, выпили и закусили.

— Что скажешь, Корнеев? — не отставал от меня товарищ Копылов. — Ты, друг любезный, сделай милость, убеди меня, что твоя авантюра с Матыцыным по моей голове бумерангом не сыграет! Пойми, я к этому своему положению без малого двадцать лет на пузе полз! Такого натерпелся, что и вспоминать не хочется! Противно! А теперь выходит так, что надо всем рискнуть. Или не рискнуть. Чего ты мнёшься, Корнеев?! Не таись! Я же сказал тебе, что будет у тебя виза!

Сквозь хмельной туман разум взрослого человека периодически подавал толковые подсказки. По сути, Копылов был прав в своих пожеланиях некого дополнительного знания. А мои рефлекторные ужимки по части вбитой в подкорку секретности, были маслом масляным. Это следовало признать. Хрен с ним, с этим партийцем, если не в ущерб, то порадую его дозированным откровением. В конце-то концов, у него сегодня праздник, днюха у дочери!

— Ладно, Сергей Степанович! Убедил! — махнул я нетвёрдой рукой, принимая от конфидента очередную рюмку с самоплясом, — Объясню тебе свою уверенность насчет Матыцына. Только и ты дай слово, что перестанешь жало плющить в мою сторону за наши прошлые междоусобные дела. Согласись, что поступил я, хоть и жестко, но всё же справедливо! Нехорошо вы тогда со мной обошлись! Не по-доброму!

Товарищ Копылов держался достойно, но объективно он был пьянее меня. И, в отличие от меня, он в своей голове был один. Но даже с учетом этого обстоятельства, смотрел он в мои глаза почти внятным взглядом. Прав был революционный стихоплёт-развратник. Гвозди бы делать из этих людей…

— Даю слово! — протянул он мне руку, — Ни взглядом, ни словом за тот твой разбой не попрекну! Говори!

Рука пьяного партийца не уступала его руке трезвой. Рукопожатие получилось крепким.

— Дело то я, как и положено, передал в прокуратуру. Но у меня остались на руках два официально оформленных протокола допросов. Плюс собственноручно написанное признание, — начал я излагать фабулу своего проступка, граничащего с самым настоящим должностным преступлением. — Я не настолько наивный, как вы думаете, Сергей Степанович, и прекрасно понимаю, что глубоко похер второму секретарю обкома КПСС советские законы. Однако есть один небольшой нюанс. Из этих протоколов допросов однозначно и без каких-либо разночтений следует, что один из основных фигурантов дела, а равно и товарищ Белоцерковский, являются самыми настоящими педерастами. Махровыми! Как мой банный халат, купленный по блату на ваши деньги. Эти голубки состояли в длительной и устойчивой интимной связи. Кроме того, мне удалось получить от них развёрнутые показания. В том числе, как под чутким творческим руководством главного режиссера областной драматический театр превратился из очага советской культуры в рассадник гомосятины.

Верный ленинец и железный коммунист Копылов с нескрываемым недоверием пучил на меня глаза.

— Корнеев, побойся бога! Не п#зди лишнего! — скорчив брезгливую гримасу, товарищ Копылов потянулся к бутылке. — Слышал я что-то про этих балерунов, но причем тут наш драмтеатр? Быть такого не может!

— Документы, Сергей Степанович! — жестко повторил я, накладывая в свою тарелку крабовый салат, — Любая почерковедческая экспертиза докажет, что там все подлинное! И свидетели указаны. Надо только дождаться, когда товарищ второй секретарь этих вороватых пидарасов отмажет. Тогда мышеловка за ним и захлопнется. ЦК и Политбюро могут, если не всё, то очень многое простить своим наместникам. Любое воровство и любое злодейство. Найдут для того оправдание. А вот вскрывшегося пидорства, на почве которого второй секретарь обкома хищение государственной собственности в особо крупных размерах замял, этого не простят! Калёным железом выжигать станут! Потому что это дискредитация всей коммунистической идеи! И хер удастся умолчать это дело, потому что вражьи голоса такой хай из-за бугра поднимут! Им только дай такой информ-повод! — покончив с салатом, я потянулся за цыпленком табака. На меня не ко времени напал жор.

Мельком заметив удивление на лице все еще танцующей и смотрящей в нашу сторону Натальи, я оторвался от еды и, проследив за её взглядом, посмотрел на её отца.

Товарищ Копылов блаженно улыбался, уставившись неподдельно счастливыми глазами на обглоданный остов стерляди, которую я так и не попробовал.

Глава 24

Дома я оказался в первом часу ночи. Степенно, с обстоятельной аккуратностью пьяного человека, разулся в прихожей. Потом, соромливо отворачиваясь от удивлённо-осуждающих глаз Елизаветы, посетил ванную. Где на рефлекторном автоматизме, но с неизменной тщательностью вымыл с мылом руки. После чего пришел в зал и, аккуратно сложил одежду мимо стула на пол. Затем, с чувством глубочайшего удовлетворения и выполненного долга, как озимые, осыпался на диван. Ощутив напоследок тупым меркнущим сознанием, как кто-то заботливо накрыл меня одеялом.

Поздним утром наступившего воскресенья я проснулся от того, что оно, это необычайно навязчивое утро, в данный отрезок времени красило своим нежным светом не где-то там далёкие и древние стены Кремля. А прямо здесь, сейчас и прямо моё, опухшее от тяжкого похмелья лицо. Немилосердно и без малейшего сострадания. Красило, сука, и жгло моё лицо. И даже глаза. По-садистски, через прикрытые веки, напрочь выжигая их своими жаркими радиоактивными лучами.

Секундой позже я перестал сердиться на настырные солнечные лучи.