В ночном саду - Кэтрин М. Валенте

– Смерть, – прошептал он, и слова лились из его глотки, как кровь из глубокой раны. – В этом паломничестве мы видели столько смертей, что они стали нам привычны, будто плащ на вешалке. Четверо вышли из Хризантемовой башни и четверо возвращаются – но уже не те четверо, что были! Неужели боги смеются над нами с помощью цифр, жонглируя нашими сердцами, как шариками? Ты знаешь, где мы побывали, прежде чем пришли в твою деревню? В чём заключалась наша миссия? Аль-а-Нур – Город света, и луна на его двенадцати башнях словно вода для моего пересохшего горла. Но он так много у нас просит, так много нужно, чтобы он продолжал сиять золотым и голубым светом! – Он схватил свою лохматую голову руками и глухо зарыдал; звуки его фыркающей, рычащей скорби были жуткими на слух. – Я по-прежнему чую на своих руках запах его крови!

Я отложила зайца и попыталась утешить Бада, который всегда был весёлым и позволял себе шутки, за повторение которых мать высекла бы меня. Бада, который стал моим любимцем среди братьев и плакал у меня на коленях, точно осиротевшее дитя.

Я видела, как в нескольких футах от нас мрачными светлячками горят глаза его братьев, но не думала, что они подойдут ближе. «Книга Ветки» учит: «Скорбь – личное таинство. Не давай её другим в подарок». Бад не должен был плакать на моих коленях, братья не хотели усугублять случившееся, свидетельствуя его промах.

Бад посмотрел мне в глаза и проглотил слёзы.

– Всё, что мы сделали, – ради Города и его будущего, сестра. Но я вонзил челюсти в живое горло и теперь не знаю, если согрешить во благо, будет ли это грехом? Прости, девочка, ты не одна из нас, тебя не запятнает и не испортит моя печаль. Давай я отдам тебе свою скорбь – тебе, невинной и не знающей о том, что иной раз приходится делать, не знакомой с тьмой. Давай я расскажу тебе, что мы с братьями сделали ради Аль-а-Нура, Миропомазанного Города, расскажу о четвёртом, чьё место ты заняла.

Варфоломей рассказал тебе правду о Ранхильде Чёрной, которая назвала себя Папессой пять веков назад и была убита Гифран Самоотверженной. Мы знаем эту историю лучше других, потому что сами её продолжили, когда вышли из Врат Лосося – врат, звавших домой тех, кто уходит в дикие земли, и напоминавших о реке, что дала нам жизнь и куда мы должны вернуться с полысевшими от старости мордами.

Халифат – ныне четвёртый по счёту – всегда завидовал нашей самостоятельности и ненавидел клочок пергамента с отпечатком копыта Первого Халифа, чётко различимым среди трещин, дарующим нам свободу до конца времён. Наш Город превосходит богатством мечты королевских казначеев, а мы не платим дань, не посылаем солдат на войну, не подчиняемся ни одному земному закону. После смерти Ранхильды мы надеялись, что с их вмешательством покончено, урок пошел впрок и дети наших детей никогда не будут бояться нового вероотступничества.

Но, как выяснилось, урока хватило на пятьсот лет и ни годом больше.

После смерти Гифран XII – имя Гифран стало популярным у папесс, хотя волк в моей душе скорбит по не родившейся цепи ясноглазых священнослужительниц, которых бы звали Цвети, – правящую Благословенную Папессу Яшну Мудрую избрали без особых возражений и соблюдя нужные церемонии. Папская башня, как обычно, переливалась всеми цветами, её серебро сверкало, как и в тот день, когда гвозди впервые узнали вкус дерева. Проблем с престолонаследием не возникло. Она была из Башни мёртвых, давшей нам многих серьёзных и спокойных папесс. Так у них заведено: нет лучшего способа думать о будущем, чем помня о смерти. Но Халифат использовал едва заметный период междуцарствия, чтобы во второй раз вмешаться, и под Розовым куполом Шадукиама, как черный телёнок, вновь родилась отступница.

Хуже того, она взяла имя своей предшественницы – это была Ранхильда с диадемой на челе. Она послала людей забрать золотые кандалы, которыми первую фальшивую Папессу приковали к земле между городами, оставленные в качестве напоминания Халифату о том, что Аль-а-Нур никогда не уступит своё место городу грязных торгашей. Говорили, что новая Ранхильда днём и ночью носила эти сломанные цепи, изысканно смотревшиеся на её тонких запястьях, и что древнее золото мерцало на коже. Говорили, её волосы такого же золотого оттенка, а глаза черны и в них не различишь зрачков. Говорили, она даже не называла себя Ранхильдой II, но верила, что она – возродившаяся папесса, и всё время носила тёмно-фиолетовое платье, в котором ранее погребли несчастные кости. Ветхая ткань открывала её призрачно-бледную кожу во многих местах – такого бесстыдства ни одна истинная Папесса себе не позволила бы.

Прошлым летом, однажды поздно вечером, когда небесная синева была глубже любого моря, нас призвали из поющих цветов Хризантемовой башни на аудиенцию к Яшне. Мы пошли, я и трое моих братьев – Варнава был четвёртым из тех, кто стоял перед Яшной и слушал её воронью песню. Его шкура была совершенно чёрной, без коричневых пятен, унаследованных Варфоломеем от нашей матери с крутыми бёдрами. Он считался самым сильным и был самым молодым среди нас.

Присутствие Папессы в простом сером одеянии и безыскусной диадеме позволило нам перестать тревожиться о призрачной правительнице. Мать Яшна уже немолода, её тёмно-коричневая кожа покрыта складками и морщинами, как переплёт зачитанной книги. Когда она протянула руки, чтобы коснуться наших почтительно склонённых голов, её ладони были тёплыми и сухими, будто камни пустыни после наступления сумерек.

– Сыновья мои, слушайте меня внимательно: наш Город вновь осаждён, а я не Гифран. – Тут она улыбнулась, и уголки её рта приподнялись, словно рожки луны. – Я даже не Цвети. Моё тело ничего не может дать Аль-а-Нуру. Я старуха и смирилась с этим. Не могу повести армию против Шадукиама, но даже если бы и могла, мы так долго жили в мире, что, боюсь, Драги уже не те, что раньше. Они упражняются и молятся, но о настоящей войне не знают ничего. На этот раз не удастся просто сокрушить Чёрную Папессу весом наших Башен. Пришло время уловок и хитрости, а этого у меня предостаточно. Я выбрала вас, потому что вас не заподозрят: Алые Капюшоны всегда запрещали любое насилие, никто не поставит под сомнение вашу внутреннюю умиротворённость. Тем не менее я должна просить вас нарушить обеты, как однажды это сделала безупречная Цвети ради служения источнику жизненной силы Двенадцати башен. Покиньте реку и знакомые воды, покиньте шестнадцатилепестковую хризантему. Вы должны отправиться на восток и убить Чёрную Папессу.

О, сестра, хотел бы я тебе сказать, что мы были потрясены и согласились лишь из чувства долга. Но правда заключается в том, что слово «убийство» мало значило дня нас, выросших среди цветов, никогда не пробовавших мяса и даже во гневе не причинявших вреда другим существам. Мы согласились, потому что нас попросила Яшна; она сказала, что мы будем прощены, а нам хотелось, чтобы священное, тайное имя Цвети жило в наших сердцах, хотелось стать спасителями Города, который являлся сердцем наших сердец. Мы не подумали о Ранхильде и нашем задании, охотно принесли клятву и поцеловали старую руку, сладко пахнувшую сандаловым деревом и шуршащими свитками. Не было и тени вины, когда мы отправились в дорогу под низкий гул закрывшихся Врат Лосося за спиной.