Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко

ли? Да ведь вся сила искусства в таком гипнозе. Кто из одной и той же чаши даст больше – затем и победа. Потом в малейших подробностях этой игры, чуждой старику – отцу, иногда неясной, – сказывалось изучение, великий положенный в нее труд.

О таком труде мечтал когда – то и Карло Брешиани, да ему не было времени. Надо было играть, играть, играть. Кончался один сезон – начинался другой… за другим третий, а там приходило на смену утомление, – только бы в себя прийти! Двигаться вперед нечего было и думать. Приходилось отливать раз навсегда известные формы. Этторе хорошо! Он пришел на готовое. Ему не надо думать ни о чем. В детстве и юности он не знал нищеты. Та суровая школа, через которую прошел его отец, не отняла преждевременно у сына чистоты и ясности его взгляда, ласковых и нежных звуков его голоса. Жизнь оставляла ему пропасть досуга… Не то, что старику – актеру.

Карло Брешиани помнит, как он знакомился с Шекспиром – собрал у себя и читал поочередно расписанные роли! Добыть издание гениального писателя нечего было и думать, хоть во всем откажи себе. До многого приходилось добираться ощупью, к чему Этторе шел уверенно и прямо… Тем не менее всё это выработано им самим, и только им. Отец теперь вспомнил ту бездну, которая всегда лежала между ними. Сын ни разу не мог, не смел обратиться к нему за советом или указанием. Он только записывал в дневник вопросы, которые ему хотелось предложить отцу. И в этом, разумеется, вина Карло Брешиани.

Он даже невольно остановился. Налево лежала громадная Villa Nazionale. Точно тучи приникли к земле, так густа и темна была ее зелень… Пальмы рвались из нее в синюю бездну, наводненную лунным светом. Вверху маревом казались горы, застроенные домами… Белыми в густой лазури ночи, белыми, окутанными серебряным флером. Да, именно вина – его и только его. Может быть, – если бы не она, вместо того, чтобы испытывать всю эту муку – он радовался бы теперь с сыном и гордился им как своим созданием. Сколько бы счастья было – иметь право вызывать его вместе с другими и говорить ясно, открыто: я прожил не даром. Умру – вот мое наследие. Он стоит не меньше меня, но это мое «я», воскрешенное и молодое.

А теперь? В самом деле, не тяжко ли он виноват перед Этторе? Ведь отец ничего не упустил, чтобы захолодить его душу, зажать рот ребенку. В эгоистическом самопоклонении он думал, что ему, великому Карло Брешиани, не нужен никто… Зачем ему семья, – когда перед ним преклоняется весь мир, у него есть любовь сотен тысяч, миллионов сердец, он всюду, куда появится – свой, и всё кругом принадлежит ему по праву… И вдруг пришло время, всё это может отойти от него, оставить его – и он останется один. Один в суровом величии, как горная вершина с ее льдами и снегами. Если бы она могла чувствовать, как чувствует человек, как бы ей было холодно и скучно в поднебесье… Одинокой, и всегда одинокой. Говорят, что это лучше. Величие не должно себя связывать ли любовью, ни дружбой. Но вот теперь, когда это величие переживает само себя – легка ли ему будет вечная пустыня вокруг?

А он, действительно, захолаживал и душу и сердце ребенка.

Странно, прежде это не приходило и в голову Карло Брешиани. Слишком был занят собою и своими делами. О семье думать было некогда! Она даже являлась ему чем – то докучным, посторонним, навязчивым. И только теперь всё чаще и чаще перед ним становится вопрос: прав ли он? Сколько раз он замечал на личике малютки – сына выражение любви и ласки. Улыбнись ему отец в такую минуту, и ребенок в радостном порыве кинулся бы к нему. Но Карло Брешиани, живший на сцене в вечной кипени и суматохе, не терпел дома резвости и шума и, разумеется, всех довел до того, что вокруг великого человека царила могильная тишина. Именно, могильная. Можно было усомниться, бьются ли сердца у этих людей, смотревших на него с таким религиозным ужасом.

Точно въявь ему рисуется солнечный день на вилле. Озеро сверкало под солнцем, горы по другую сторону тонули в блаженстве его света и ласки. В саду было хорошо – пахло цветами. Тысячи бабочек носились над ними. В каштанах, казалось, каждый листок пел, свистал и щебетал – столько сюда налетело всякой птицы. Дрозды швырялись, точно черные комочки, из куста в куст. Величавые кипарисы одни с презрением уносились в святую и чистую лазурь неба, ото всей этой земной и временной красоты! Олеандры только что распустили пышные алые цветы. В яркой зелени ностений гордо и одиноко раскрылись громадные белые благоуханные чашки – точно кадила, имевшие дело с божеством, курившиеся фимиамами ему и высокомерно отвернувшиеся от людей и их мелкой суетной радости. Зато пылали этою радостью, неистово дышали страстью и вожделением такие же белые, такие же громадные, но ничего общего с небом и святостью не имевшие магнолии.

Карло Брешиани вышел в сад. Тогда именно у него начал ломаться репертуар. Он, мало – помалу, оставлял роли юношей и переходил к нынешним… Задумавшись едва ли не о создании короля Лира, он сел на скамью и под гигантским платаном, от которого почтительно отступили другие деревья. Платан этот просуществовал несколько веков, и его чудовищные благословляющие ветви рукополагали даже тихую воду озера. Карло Брешиани представлял себе помешанного короля в лесу, среди неистовства стихий, залитого ливнем, замученного бурей и вдруг точно шарик подкатился ему под ноги. Великий артист очнулся и различил розовое улыбающееся личико Этторе. Как он мог тогда оттолкнуть ребенка ногой? Теперь его даже в жар бросило от этого воспоминания. Да, как еще оттолкнуть! Мальчик ударился о скамью напротив и расшиб себе лоб. И теперь, когда он волнуется, шрам выступает у него ясно. Недавно, споря с сыном, Карло Брешиани различил это. Слишком за живое задел Этторе, и тому кровь кинулась в голову и тотчас же не стертый долгими годами след выступил над правою бровью… А приласкай он тогда малютку! Что ему стоило положить руку на его головку… Карло Брешиани отнимал ее и потом от уст мальчика, благоговейно касавшегося ее. Да и мало ли было подобных случаев. Сердце дитяти привязчиво.

Через несколько лет сын позабыл всё. Как – то возвращаясь из института, где он, так много слыша об отце, привык гордиться им, боготворить