Король утра, королева дня - Йен Макдональд

народной антропологии: расположение камней и местных ориентиров, размещение религиозных объектов вдоль «лей-линий» в южной Англии, китайских «лун-мэй» – «драконьих линий», путей песен, проложенных в первобытной Австралии предками, когда те пробудились после Времени сновидений [104]. Некоторое недоумение вызвало то, что новые знакомые называли «Мигмус». Из поведанного Тиресием посреди предрассветной мглы, пока мы ехали в машине, – один психиатр, один мастер росписи по керамике (все еще страдающий от непредсказуемых приступов слепоты и искаженного зрения) и двое бродяг (по сути, переодетые ангелы) – у меня сложилось впечатление о вселенной, довольно маленькой, довольно близкой к нашей собственной и хранящей все человеческие воспоминания и плоды воображения. О податливой матрице, на которой мы что-то бессознательно запечатлевали посредством процесса мышления как такового; независимой области, доступной лишь определенным людям в редкие моменты трансцендентности.

Я смог понять, хотя и смутно, что Мигмус – этакая духовная канализация, куда стекают человеческие мысли и символы, и из их скопления разум, наделенный особым талантом, может создавать так называемые фагусы. Вот что совершенно сбило меня с толку, так это суть и устройство необычной силы Гонзаги. Носики от чайников, жестяные значки «Легиона Марии», птичьи перья, крышки от бутылок, пачки из-под сигарет, камешки, флаконы с разноцветным песком и фантики от конфет: по его словам, эти предметы вот уже больше дюжины лет помогали защищать Джессику от потусторонней силы Эмили Десмонд, и теперь благодаря им же предлагалось бросить ей вызов прямо в средоточии власти и могущества.

В первый раз, когда Тиресий перевел абракадабру своего напарника в просьбу остановить машину на унылом деревенском перекрестке где-то в трех милях от Коллуни, я отказался, и тут Гонзага бросился вперед с заднего сиденья, чтобы схватиться обеими руками за ручной тормоз. Святые раны! Мы все могли там и остаться. Пока один бродяга копошился в придорожной канаве, другой попытался объяснить мне природу их магии – «гиромантии» [105], как они ее называли. Точно я понял с его слов одно: форма важнее содержания; узор, выкладываемый вдоль миф-линий из предметов, хранившихся в мешке, наделял их силой – и вместе с тем сами предметы должны были обладать определенным качеством, чтобы узор получился действенным. Каким особым качеством обладал клок овечьей шерсти, который Гонзага с торжествующей ухмылкой сорвал с забора из колючей проволоки, было совершенно вне пределов моего разумения. Этот внезапный перерыв стал первым из пятнадцати на пути в Слайго. С каждой остановкой и последующей вылазкой на обочину терпение Колдуэлла явственно приближалось к роковому рубежу.

Весь предыдущий день прошел в наблюдении за часами и проверках повязки на глазах Колдуэлла. Для него оказалось ужасным ударом обнаружить утром все ту же непереносимость дневного света. К вечеру улучшения по-прежнему не было, и все почти отчаялись. Мы занялись составлением и пересмотром бесконечных таблиц с расстояниями, временными отрезками и скоростями; никто не смел упомянуть, что уже может быть поздно – и не «наверное», а «почти наверняка». Во мраке следующей долгой ночи Колдуэлл попросил меня в случае, если к рассвету к нему не вернется нормальное зрение, продолжить путь самим. Волею судьбы – или, возможно, благодаря настойчивым и искренним молитвам, – сняв повязку для проверки в три часа утра, мы услышали заявление, что реки и потоки света тускнеют, а к четырем Колдуэлл уже мог видеть комнату, пусть и немного размыто, при свете электрических ламп. Мы обошлись без завтрака, едва не обошлись без оплаты счета – пять фунтов, три шиллинга и четыре пенса, господи! – прыгнули в машину и уехали до того, как первый петух разбудил Маллингар.

Слайго ворочался во сне, когда мы неслись сквозь него, остановившись лишь раз, чтобы позволить Гонзаге покопаться в мусорном баке в поисках особо чудесной сломанной трубки из вереска и пустой жестянки из-под табака марки «Облезлый орех Огдена» [106]. Мы выехали с Драмклифф-роуд, и я во второй раз за месяц припарковался у ворот Крагдарра-хауса.

Пространство бывает более устойчивым измерением, чем время, – случается, вернувшись в некое место, ты понимаешь, что с последнего посещения не прошло и минуты. Некоторые великие города обладают этим качеством. На самом деле это неотъемлемый фактор их величия. Но то же самое случается и с перекрестками, сохраненными в нетронутом виде благодаря хитростям освещения. В почерневших руинах Крагдарры я продолжал слышать смех поэтесс, звон бокалов с шерри, шорох тафты и шелест старых книг, потревоженных на библиотечных полках.

Что-то вынюхивая в куче алебастровой трухи и гниющих ковров, Гонзага наткнулся на обугленные останки фотографии, послания из иной эпохи: женщина в эдвардианском платье с высоким воротником крепко сжимала ручку зонтика в виде головы попугая. Я подался вперед, чтобы остановить Гонзагу – в его действиях мне привиделось святотатство. Он бросил на меня взгляд из-под нечесаной шевелюры, пробормотал неразборчивую мантру и сунул обрывок в свой мешок.

Колдуэлл позвал меня в гостиную. Все еще дымящийся пепел в камине взволновал его. Тиресий обнаружил в нем кусок почерневшей сосиски. Гонзага поспешил посмотреть, взял ее двумя пальцами и внимательно изучил, прежде чем отправить в рот. Тиресий прикинул, что тлеющим углям было не больше часа. Колдуэлл возжелал сорваться с места вихрем, пулей, не промедлив ни секунды. Гонзага рявкнул, и его приказной тон не нуждался в переводе Тиресия.

– Есть ряд, скажем так, предосторожностей, которые было бы целесообразно предпринять, – пояснял Тиресий, пока Гонзага измерял нас пальцами, словно еврейский портной с Гардинер-стрит. – Нельзя выйти из окопа на нейтральную полосу без защиты. Хотя нас ожидают не столь явственные по своей природе опасности, ими все равно нельзя пренебрегать.

Гонзага обнюхивал лацканы и плечевой шов моего спортивного пиджака «Харрис Твид». Он достал из мешка иглу, вату и квадратную китайскую монету с дырочкой, которую и пришил к моему левому локтю. Затем извлек из мешка множество всякой всячины – пуговицы, перья, коллекционные сигаретные карточки, конский волос, обрезки кожи и щепки, а также этикетки от лимонада – и всем этим хламом украсил мои лацканы, воротник и манжеты. Принялся за мою шляпу: вставил за ленту молодые веточки ивы, прикрепил к полям значки «Мальчишечьей бригады», а под конец привязал сзади кусок сливочного муслина, как будто я был путешественником по джунглям и нуждался в защите от комаров. Пока пиджак Колдуэлла обрабатывали схожим образом, я ощутил, как отступает мощная ностальгия, нахлынувшая при виде руин Крагдарры: стены теперь были просто стенами, а не рубежами из спрессованных воспоминаний; голоса минувшей эпохи, вечно повторяющие одно и то же, унеслись куда-то вдаль. Я потрогал узор из ракушек и прочей дребедени, отяготивший мой